стало и обидно. Вспомнил, что и он когда-то рысаком был. До операции. Или хотел быть. Вобщем, заржал мерин и взвился на дыбы. Точь-в-точь как на памятнике в городе Ленинграде, если бы не телега с мусором, да прилипший к жопе Борька Чуносый. Как Борька на мерине удержался – ума не приложу. Вроде и схватиться-то ему особо не за что было. Кривошипом, что ли, своим за какую кишку зацепился, не знаю. В общем, когда мерин снова на четыре ноги встал, Борька так и сидел на оглоблях, в раскорячку, со спущенными штанами и обнимал лошадиную жопу как мать родную. Эх, лучше бы он пизданулся тогда.

А так понес его мерин. Хуй знает откуда такая прыть у клячи взялась. Начал он вокруг двора кругами хуярить, как на бегах. Галопом. Вместе с Борькой и телегой. Сраные бумажки во все стороны разлетаются. Феерическое, блядь, зрелище. Борька, конечно, охуел совершенно. Орёт, но позиции удерживает, скотоёб его мать. В общем, носится эта ебическая колесница вокруг двора. Народишко в момент сбрызнул, по стеночкам жмётся, как говно в центрифуге. Хер ведь его знает, куда тачанка поскачет. Милиция подъехала. Да менты тоже ссут из машины выйти. А хули удивляться? Вот тебе, Ромка, - Семёныч ткнул коричневым пальцем в моего приятеля, - охота было бы помирать под мусорной телегой? Вот и людям тоже. Бляди люди.

Только Витька мой как сидел в песочнице по середине двора, так и сидит. Обомлел и смотрит на блядские скачки. Мерин с возницей голожопым вокруг носятся. Рядом совсем. А он все смотрит, смотрит, не может глаз отвести. Навсегда я те глаза его запомнил. Они мне, паря, ночью снятся.

В общем, хули резину тянуть. Эта ебля с пляской долго бы ещё продолжалась, только на повороте завалилась телега на бок и потянула мерина за собой. Рухнул он на лихом скаку мордой об землю, будто все четыре ноги разом, как спички, обломились. А Борька Чуносый дальше полетел. Прямо в песочницу к моему брату меньшому Витьке. И хуем своим в лошадином говне измазанным Витькин сказочный дворец порушил, пидор.

Ну, тут менты духом воспряли, из машины выскочили. Борьку Чуносого подняли, засунули в клетку и увезли. Никто его больше никогда не видел. А мерина, что дрыгался на земле и ржал жалобно, пристрелили. Лучше бы наоборот.

С тех пор Витька другой стал. Раньше был озорной, а тут в себя ушёл и, как бы это сказать, затаился там в себе, что-ли. Я и знаю, что есть он там где-то внутри, стучу, а он не открывает. Только смотрит, как тогда в песочнице. В школе Витька учился плохо, хотя память имел удивительную. Лошадей все рисовал. А после семилетки устроился конюхом на ипподром. Вот такие дела.

Василий Семёныч замолчал. Я хотел ему что-то сказать, но не знал что. Мой приятель Ромка тоже молчал, что с ним бывало редко.


Года через три с лишним, уже после дембеля, я проходил мимо дома дяди Василия и решил заглянуть, проведать его по старой памяти. Семёныч постарел. Еще больше высох и пожелтел. Даже усы отклонились от перпендикуляра. Голос, правда, остался прежний. Посидели мы с ним, повспоминали. Выпили принесенной мной водки. Все стены на кухне были увешаны рисунками лошадей. Я спросил Василия Семёныча про Витьку.

Семёныч шумно сглотнул и сказал, глядя в угол:
- Нету больше моего Витьки. Повесился у себя в конюшне. На вожжах. И не пил ведь он совсем, не пил.
На последнем слоге голос Семёныча сорвался в хриплый свист, словно из пробитой шины. Кадык на шее ходил вверх-вниз поршнем, пытаясь раздавить, загнать обратно в пустоту сердца позорное желание зареветь. Я быстро простился и ушел.

Давно это было, а я до сих пор помню и усатого Василия Семёныча, и его брата Витьку, и Витькины картинки. Почему помню, не знаю. Наверно, я впечатлительный. А может припизднутый.

udaff.com