Иногда по ночам Василий Семёныч кричал во сне. Могучий и тоскливый звук, порождаемый непонятно каким органом высохшего тела, метался по квартире, отскакивал от стен, усиливался собственным эхом и, ворвавшись в комнату постояльцев, заставлял моего соседа Ромку и меня вздрагивать и просыпаться. Что именно Семёныч кричал, мы разобрать не могли. Жуткие вопли вскоре стихали. Но однажды Василий Семёныч устроил концерт минут на двадцать и останавливаться, похоже, не собирался.

Первым не выдержал Ромка.
- Как же достал этот алкаш! Воет и воет. Пошли разбудим его, а?

Мы спрыгнули с кроватей и пошлёпали босыми ногами в комнату хозяина квартиры. Семёныч лежал на спине, закрытый до подбородка одеялом. Невероятные усы рассекали подушку строго напополам. В свете луны узкое лицо, обычно жёлтое и морщинистое, казалось бледным, абсолютно спокойным и даже почти благородным. Мне вспомнилась иллюстрация из книги, изображавшая мёртвого Дон Кихота.
- Кажись, перестал, - шёпотом сказал Ромка.

В ту же секунду оба уса подпрыгнули вверх, приняв положение «без десяти два», и Семёныч исторг трубный стон, от которого у нас с Ромкой подкосились ноги и стало нехорошо на душе.
- Феляаа! – Мой слух с трудом выковыривал непривычные звукосочетания из вязкого, как смола, баса. – Фелькааа!
Я протянул руку, чтобы потрясти дядю Василия за плечо, но не успел.
- Офелия! – новая рулада едва не повалила меня на пол. – Офелия! Где ты, ёб твою маааать!! Офелияааа!!
Мы с Ромкой переглянулись.
- Гамлет, блин, - хихикнул приятель.

Любопытство прогнало сон. Мы постояли над Семёнычем несколько минут, ожидая, не начнёт ли железнодорожный слесарь Василий Семёныч призывать Джульетту или Дездемону, но напрасно. Семёныч издал ещё два или три стона, уже более привычным уху тембром, перевернулся на бок и затих. Представление закончилось.

Следующим вечером Ромка спросил Семёныча:
- Дядь Василий, а чё это вы по ночам так орёте? Спать невозможно.
- Ору? Я? – загудел сконфуженный Семёныч. – Ну, извиняюсь, паря. Ревматизм у меня. Кости ноют, особливо в холоде. Ну, я в мастерской грелку себе электрическую заебенил, ставлю в ноги на ночь. Бывает, выпимши реостат-то лишку перекручу, ну меня жар и хуярит по пяткам. А проснуться не могу... По утру все ступни в пузырях...
- Прямо как в аду, - сказал я., поежившись.
- А хули, ад и есть, - согласился Семёныч.

Самодельная грелка, истязавшая дядю Василия по ночам, была одним из двух продуктов его электрического гения, обнаруженных мной в квартире. Вторым продуктом был унитаз. Точнее, не весь унитаз полностью, а его сидение. Мягкое, упругое, обшитое телячьей кожей, оно было чрезвычайно удобно. А главное, повернув тумблер, вмонтированный Семёнычем в стенку туалета, сидящий мог включить обогрев. Температуру Семёныч отрегулировал идеально, и вставать с унитаза не хотелось.

Подобное сибаритство плохо сочетались с суровой наружностью и лексиконом Василия Семёныча. В конце концов, я не выдержал и спросил, что подвигло его на дизайн и постройку.

- Да я ж не для себя, – оправдывался Семёныч. – Мне на хуй такой сральник не нужен. Об мою жопу орехи колоть можно.
- А для кого тогда, дядя Василий?
- Так это...для Офелии..., - сказал Семёныч, помрачнев.

Снова услышав это имя, я вздрогнул. Ромка очень пристально смотрел на Семёныча.
- Для какой... Офелии.... дядя Василий? – медленно произнёс мой приятель.
- Какой, какой... для Фели... Офелии Тимофеевны покойницы... жены моей.
Отчество Офелии меня обрадовало: главное, что не Полониевна.

- Так у вас, дядя Василий, жена была? – спросил Ромка, округлив глаза.
Простая мысль, что Семёныч за шесть десятков лет жизни мог успеть, как большинство людей, жениться, не приходила нам в голову.

- Сорок годов без малого...
Семёныч встал, подошел к стене и снял с неё небольшую фотографию, которую я раньше не замечал. Она совершенно затерялась среди табуна аляповатых разноцветных лошадей, нарисованных Витькой, странным братом дяди Василия.

- Вот, - Семёныч протянул нам карточку в резной рамке.
С фотографии смотрела немолодая женщина, с крестьянским широким носом и скорбно сжатыми губами.
- Аааа, - неопределённо протянул Ромка. Я промолчал.
Семёныч около минуты смотрел на портрет, потом осторожно стёр со стекла пыль, повесил фотографию на место и закурил.

- Тесть мой ветеринарный фельдшер был в колхозе. Учёный хуй, книжки читал. Вот и выебнулся, назвал дочку Офелией, - усмехнулся Семёныч. – А сестру её – ту вообще Бианкой, прости господи.

Одна загадка разрешилась, но оставалась вторая. И её тут же озвучил мой бесцеремонный сосед.
- Василь Семёныч, а чё, и вашей жены такая нежная жопа была, что обогрев требовался? Не принцесса, вроде... Хотя, имечко, конечно, ещё то...

Дядя Василий смерил Ромку тяжелым взглядом.
- Вот ведь, блядь, какой ты ушлый. Имя тут ни при чём. Страх у неё был. По-научному – фобия, – объяснил Семёныч, подняв палец.
- Какая такая фобия? – спросил я, полностью заинтригованный.
- Обыкновенная. Фобия как фобия... У тебя, Ромка, ещё бы не такая образовалась. Ты бы, стервец, вообще срать перестал...

Василий Семёныч, в этот вечер пивший «Зубровку», налил полстакана, опрокинул себе в глотку, крякнул, и начал рассказ.

- В пятдесят пятом годе это было. Я в городе работал, а на праздники ездил в деревню к родителям. От райцентра на попутках, а до него - на поезде пригородном, номер пятьсот восемь. Сейчас в плацкарту садишься как король, и баба в фуражке тебе сразу крахмальное белье и чай с сахаром. А пятьсот восьмой – был дело другого рода. Вагоны товарные, только с нарами и печкой. Народу в них набивалось до ебеней матери, нар не хватало на всех, прямо на полу сидели. Ну, дым коромыслом, кто спит, кто бухает, кто песни орет, кто ещё чего...

- А кто и ебётся поди? - с надеждой в голосе предположил Ромка.
- Тебе годов-то сколько, ебака? Семнадцать? Ну, тогда понятно, - усмехнулся Семёныч, закуривая. – Может, и ебался кто по углам... Расстояние – вёрст сто пятьдесят всего, а ехали долго, часов пять, а бывало и все семь выходило. И ведь хуй угадаешь – лотерея. Поезд-то местного значения. То стоит, как вкопанный, скорые да товарняки пропускает, то несётся как голый в баню, так, что от тряски душа вон выскакивает. Ну, народ этот поезд пятьсот весёлым и окрестил.

Семёныч хлебнул ещё зубровки.
- А самое весёлье в поезде было по нужде ходить. На станциях сортиры были, хоть и под самую крышу засранные, пирамидально. А в вагонах – ни хуя, они ж товарные. А что делать, если в дороге приспичит? Не в вагоне же гадить, чай не звери. Мужикам, ежели по маленькому, просто – дверь в сторону отодвинул и поливаешь как со шланга. Посрать – оно сложнее.В одиночку не справиться. Один присядет, жопу наружу выставит - подальше,