чтоб говно обратно в вагон - как этот, блядь, бумеранг - не залетело, а второй его за руки держит. Если едем быстро, катяки долго вдоль состава летят. На бреющем... Ну, а бабы, само собой, только таким макаром.

Под Новый год – жуткий мороз ебашил - еду я в пятьсот весёлом. Против меня девка сидит. Девка как девка, в юбке длинной, в пуховом платке да валенках. Я и лица толком не рассмотрел, как ни гляну – она глаза опускает. Остального и вовсе не видно под пальтом-то. Едем, едем. Девка копошиться начала. И так сядет, и этак, то повернется, то привстанет. А потом, к соседке наклонилась и на ухо шепчет чего-то. Обе встают и к двери начинают пробираться. «До ветру захотела», - думаю. – «Эх, заморозит пизду, дура, не пизда будет, а эскимо». Ну, открыли они дверь. Ветер ледяной ворвался. Баба девку собой загородила и держит. Ну, а та свои дела делает, навесу. И тут, то ли стык попался особо злоебучий, то ли чё, только вагон тряхнуло так, что я чуть с нар не ебнулся. Баулы да сумки попадали. Баба-то, что возле дверей стояла, оборачивается – глаза выпучила, и вопит чего-то. А девки и не видно.

- Неужели упала? – спросил я, задержав дыхание.
- А ты, бля, догадливый, - похвалил Василий Семёныч, - Ясен хуй упала. Пизданулась на полном ходу. В чистом поле. А поезд - знай хуярит себе, еблык-еблык, еблык-еблык... Народец притих...А хули делать? Стоп-кран не дернешь. Нету его. Короче, паря, не знаю я, что на меня нашло, только вскочил я и к двери. Будто во сне. Рожу высунул – мне ветром чуть нос на хуй не сдуло. И мелькает всё – деревья, столбы, аж в глазах рябит. Ну, зажмурился я, чтоб не так страшно было, Господа бога помянул, да и прыгнул.

Лечу я себе, зажмуренный, а на душе тошно. Когда, думаю, уже приземлюсь куда-нибудь. А все не приземляюсь. Только глаза стал открывать, и тут меня как кувалдой в бок ебнули, с размаху, и закрутилось все. Это я по насыпи вниз катился. Снега мало было, хоть и мороз. А когда тормознулся, наконец, все нутро болит, и дышать могу только мелко, как собака. Потом чуток в себя пришел, руками-ногами пошевелил – вроде целы. Поднялся и пошел вдоль насыпи. А пятьсот весёлый – тот уже до горизонта почти доехал. Иду, девку ищу. Смотрю, впереди вроде валенки торчат. Подхожу – точно, лежит. Не шевелится. Юбки задрались, срам один.

- Ну, вы б её, Василий Семёныч, пока тёпленькая, - хохотнул Ромка.

Ладонь Семёныча, непропорционально большая и темная от табака, вьевшегося в кожу масла и металлической крошки, опустилась на затылок не успевшего увернуться приятеля.

- Я тя, пиздобола, самого щас, пока тёпленький... Штаны её бабские на неё натянул, юбки поправил. И к лицу наклоняюсь, слушаю. Вроде дышит, а вроде и нет. Хуй его разберешь на ветру-то. По щекам постукал – лежит как мертвая. Ну, чё тут делать? Поднял я её, на спину взвалил и полез по насыпи. Кое-как выволок её наверх. Тащу на горбу по путям. В груди режет, будто бритвой. Так и пиздуем, с перекурами. А сколько пиздовать, кто ж его знает. И понимаю я, паря, что не донести мне её, что нам обоим пиздец скоро придет, если чуда какого не случится.

Вдруг вижу - вдоль полотна шпалы старые лежат, снегом присыпаны. Тут меня и осенило. Если просто на путях встать, машинист тебя переедет на хуй и все. И него и инструкция такая – не останавливаться из-за разных мудаков. А если чего большое на путя положить, дело другое. Тут состав вообще под откос ебнуться может, глядишь и зассыт машинист. Стал я те шпалы таскать, да поперек полотна накидывать. А девку под насыпь снёс, да пальтишком своим накрыл. Мне-то оно один хуй без надобности, если переедут.

Сел я на шпалу, закурил и жду. Замерзать уж начал. Вдруг слышу – «Ууууууу, бля!». Идёт, родимый. Я вскочил, руками машу, чтоб заметили. А паровоз – гудит и гудит, грозно так: «На хуууууй! На хуууууй!» Совсем близко уже. Ну, думаю, всё, здравствуй, Пизда Ивановна. Встречай гостя. Только тут машинист по тормозам въебал. Скрежет и скрип стоит, как еб твою мать. Стал состав скорость сбавлять, но один хер прямо на меня катится и свиристит пиздецки. Метрах в пятнадцати только остановился.

Выскакивают из паравоза двое и ко мне, с матюками. Я им про девку объянить хочу, да помощник, здоровый как буйвол, мне с размаху по ебальнику - хрясь. Я и с копыт долой. А машинист, хоть и старый уже пердун, меня в бока, и без него, пиздюка, переломанные, пинает. Отвели душу, в общем. А когда уставать начали, я слово вставил. «Милы люди,» - говорю, - «мать вашу разъеби совсем, пока вы меня тут пиздите, девка под откосом замерзает. С поезда выпала». Подобрали, в общем. И меня с ней. Даже водки из заначки дали глотнуть.

До станции добрались, а там я её в железнодорожную больницу сдал. Меня и самого там до утра оставили – четыре ребра сломаны оказались. А на следующий день пошел я девку проведать. Не чужие ведь, чай, теперь. Она в себя пришла. Смущалась всё сначала. А потом улыбнулась. Она когда улыбалась, красивая была... Через три месяца поженились. Хорошая баба оказалась, хозяйственная и ласковая. Только после этого случая по нужде в холоде ходить не могла. Все там у нее скукоживалось. Говорю вам русским языком – фобия у неё образовалась. И потому, где бы мы ни жили, я всегда сортир для Фели утеплял. А когда квартиру получили, с удобствами значит, я толчок этот и замастачил. Аккурат к восьмому марту.. То-то моя Фелька радовалась, - улыбка на лице Семёныча смотрелась странно. Впрочем, она быстро исчезла. – А вот детишек бог не дал – отбила она тогда себе нутро, видать.

- Что же вы, Василь Семёныч, на другой не женились, раз такое дело? – спросил мой практичный приятель.
- А Фельку куда? Снова с голой жопой на мороз выкинуть? Только кто бы за ней в этот раз прыгать стал? Ты-то вот, Ромка, не стал бы. И таких как ты на свете до хуя. Слишком до хуя. Почти все... Так и жили, пока Офелия моя прошлым годом не померла. Я студентов тогда брать стал. С вами, обалдуями, всё весёлее...

*

Пятьсот весёлый поезд, вместе с пассажирами, давным-давно скрылся в депо моей памяти и встал где-то на одном из самых дальних путей. Я вспомнил о нем много лет спустя, в городе Токио. На унитазе в номере гостиницы при помощи пульта с множеством кнопок и экраном на жидких кристаллах можно было включить обогрев, отрегулировать напор, направление и темературу воды во встроенном биде и сообщить фаянсовому джинну много других заветных желаний. Сидя на удивительном изделии, которое местные жители именуют «онсуйсенджобенза»- или на западный лад «вошуретто» - я думал, что дядя Василий его бы обязательно оценил. Электрику с механикой, и вообще. И ещё я думал о том, о чём Василий Семёныч – я в этом абсолютно уверен – никогда не говорил со своей Офелией, но чего в её жизни было неизмеримо больше, чем в придуманной жизни её знаменитой тёзки. О любви.

udaff.com