увидеть Кижи ранней весной. Эстет, блин! Кижи ему... Чуть Китеж не увидели... Когда лед под нами затрещал, я едва не обоссался. Не знаю, как и выскочили тогда. Крен уже был как на «Титанике»....

Иван перевел дух.

- А на Чукотку тебя на кой хуй понесло зимой? Чего там смотреть-то? Морозы под шестьдесят. Двигатель заглохнет, и амба. И ведь договорились же по очереди спать, чтобы переключиться на другой бак, когда соляра кончится. Не ссы, говорит, не просплю. И коньяк свой сосет из фляжки. – Иван несколько раз громко чавкнул, показывая, как именно Аникеев сосал коньяк. – Просыпаюсь ночью. Храп его слышу. А двигателя ни хрена не слышу. Ну, вот и все, думаю, здравствуй, дядя Кондратий. Сначала сожжём сидения, потом покрышки. А уж потом...

- Так ведь завелись же, - не оборачиваясь отозвался Аникеев.
Иван задохнулся, на этот раз не от страха, а от возмущения.
- Завелись! А почему? Потому, что я ссать захотел во время. На пятнадцать минут бы позже проснулся и всё, застыл бы движок и мы вместе с ним, как те ямщики.

Иван помолчал секунд двадцать, выбирая из обширной коллекции картинку поярче, и вдруг взвизгнул:
- А бабуины!! Помнишь бабуинов в Ботсване?! Предупреждали ведь нас умные люди: не оставайтесь в кемпинге одни, уезжайте, затемно еще уезжайте, эти твари на рассвете придут, невъебеннейшим стадом. А он, – фигня все это. И давай бардов своих гонять, под водку. «Она как скрииипка на моем плече» - Тьфу! Всю ночь мне спать не давал. Бля, как же они выли!

- Да ладно тебе, нормально пели мужики.

- Да не барды! Хуй с ними, с бардами – обезьяны! Как же они выли! И лаяли. И рычали. Их ещё не видно было, а гвалт был такой, будто мы живьём в ад попали, на самый элитный, блядь, этаж. А когда показались – все аж черно. Сколько их было? Сто? Двести? Ноги делать надо, а аккумулятору-то - каюк, надорвался, бардов играя... А зубы? Ты зубы их видел? Нет? Конечно, ты ж возле кабины был. А штурман сзади, толкает. Я их хорошо рассмотрел. В упор практически. Это не обезьяна, это, бля, крокодил. У самого главного ещё хуй был красный, стоячий. Я толкаю, а сам думаю: меня сразу есть будут или сначала выебут?.... Хорошо, там горка была. А если бы не было? Как такую махину вдвоем сдвинуть?

- Ну, сейчас тоже всё под горку. Так что не ссы, Ванюха, сядем, - сказал Аникеев.

Голос товарища, как всегда ровный, больше не успокаивал Ивана. Наоборот, от этого голоса ему стало ещё более жутко.

- Юр, ты молитвы какие-нибудь знаешь? Я вот несколько строк из «Отче наш» помню. Повторяй за мной. Отче наш, иже еси на небеси...
- На небеси, - усмехнулся Аникеев, - тоже, видать, авиатор.
- Не богохульствуй! – замахал руками Иван. – Вот ведь горе-то какое! Ладно, молчи уж лучше. Иже еси на небеси. Да святится имя Твоё, да придет.... Аааа! Там! Там! Светится! Там!!

Иван ожесточенно тыкал пальцем в стекло справа от себя.
Аникеев повернул к товарищу залитое потом лицо.
- Что там светится? Имя?
- Да какое имя! Гандон этот полосатый на палке. Просвет там, кажись!
Не говоря ни слова, Аникеев бросил машину вправо и вниз, от чего желудок Иван подпрыгнул к горлу.

- Эй, ты полегче там!... Давай, как этот, чёрт, Экзюпери, а не как Гастелло...
- Разница не большая, - отозвался Аникеев.

Выступившее из тумана мутное пятно леса становилось темнее и, приближаясь, распадалось на отдельные деревья. Иван увидел ангары и сразу за ними поляну аэродрома, которая становилась все больше.

- Ну, Ванька, держись! – успел крикнул Аникеев.
В следующую секунду снизу раздался глухой удар, и страшная сила едва не сложила Ивана пополам, как перочинный нож. Если бы не ремни, его голова разбилась бы об инструкторский штурвал вдребезги. Тяжесть тут же отпустила, чтобы через мгновение навалиться снова. Так повторилось еще раза два. Наконец, грохот и толчки прекратились.

Не веря в чудесное спасение, Иван ощупывал голову и ноги.
- Кажись, сели, - донесся с переднего сидения голос Аникеева. - Попрыгали, правда, как зайки. Ну, не без этого.

Иван спустился на землю. Его ноги тут же подогнулись, как веревочные, он упал и встал только с третьей попытки.

- В сугроб, кажись, заехали, - сказал Аникеев. - Давай толкнём мальца, а? А до ангара уж я своим ходом...
- Хорошо хоть бабуинов нет, - проворчал Иван, упираясь руками в стенку кабины.
- Недавно рысь тут видели, вроде, - вспомнил Аникеев.
- Юра... иди... пожалуйста... в жопу, - кряхтя в такт толчкам, сказал Иван.

По дороге до города оба молчали. Аникеев завернул во двор большого дома и остановил машину. В этом доме у Ивана никаких дел не было, но Аникеев его, как обычно, не спрашивал.
- Я скоро, - бросил он Ивану и пошёл к подъезду.

Вернувшись минут через тридцать, Аникеев достал кошелек и протянул несколько бумажек Ивану.
- Возьми. Это тебе, на такси.
Иван покосился на товарища.
- А ты?
Аникеев молчал, кусая губу.
- Чё там у вас случилось-то?
- Не верит, сука! – вдруг почти выкрикнул Аникеев. – Не верит, что мы с тобой по небу летали. Говорит, вру.
- Ну и дура, что не верит! Поехали домой, Юра. Ну её, Лидку эту.
- Ты, Ваня, поезжай. У меня дела ещё.
- Какие это у тебя дела? – Иван в упор смотрел на Аникеева, - Ты чё, не на второй ли заход собрался? А? Чего молчишь? Совсем сбрендил? Чудом ведь каким-то не убились. Туман, не видно ни хрена.

- Да, вроде распогодилось, - сказал Аникеев, показывая на редкие бледно-голубые прогалины между облаками. – Должен я, Ванька, понимаешь... И не ради Лидки. Лидка всё, тю-тю. Выхожу, говорит, замуж за Фернандо. Хочу, говорит, цивилизованной жизни. Дальнобойщик какой-то из Португалии, Фернандо этот. Культурный человек, аж пиздец.

- Ну и хрен с ней, с Лидкой, другую найдешь. Тольки свистни. Лететь-то снова зачем?

Аникеев хотел что-то сказать, потом махнул рукой, завёл машину и крикнул Ивану:
- Вылезай!
Иван сидел, не двигаясь.
- Ты чё, оглох?
- Я с тобой, - произнёс Иван, наконец.
- Да я один справлюсь, – усмехнулся Аникеев. – Зачем ты мне?
- А может, мне понравилось, – буркнул Иван себе поднос. – Может, я лётчик в душе.
Злость на лице Аникеева сменилась подобием презрительного любопытства.
- Небось боишься, что некому тебе зарплату платить будет, если убьюсь?
- Юра... иди... пожалуйста... в жопу, - тихо сказал Иван.

Трясясь в кабине джипа, Иван думал о дочке, о том, какая она у него красивая и не в отца смышлёная, и о том, что он больше её никогда не увидит. Не увидит по вине угрюмого, давно ставшего чужим человека, одержимого непонятными Ивану страстями. Иван ненавидел этого человека так, как только можно ненавидеть врага, отнявшего у тебя все, что ты любишь.

Словно в киноповторе появился съезд на проселок, шлагбаум со стёртой досаафовской фреской, белое пятно аэродрома, грязный носок на