Дисклеймер: автор осуждает взгляды и поступки героя.


Было сказано вам: «Люби ближнего своего, как самого себя». А я говорю вам, что не может человек любить своего зятя. В христианском смысле слова, я имею в виду. Нельзя испытывать добрые чувства к мерзавцу, который регулярно прёт вашу дочь. И если не регулярно, то тоже нельзя.

Присунуть дочери кого-то другого – дело почетное и богоугодное, ибо что еще с ней делать? Женщина – это система жизнеобеспечения, приделанная к пизде. Не люблю мат, но по-другому не скажешь. Причем одна к другой приделана наскоро, без наладки и доводок. С этим в не очень глубокой глубине души согласится любой мужчина. А если он будет с собой очень честен, то признает, что и его собственная дочь - не исключение.

Много лет назад, на прошлой работе, я участвовал в одном эксперименте. Я занимался статистической обработкой результатов, но мне неоднократно пришлось наблюдать и саму процедуру. Подопытного фиксировали в кресле неподвижно, специальным устройством растягивали веки, и закрыть глаза он не мог. Чтобы склеры не высыхали, лаборант периодически капал на них физраствором. На тело и голову устанавливались датчики, измерявшие интенсивность физиологических и нервных процессов. На экран перед испытуемым проецировали видеозапись того, как его дочь занимается сексом. Все женщины на пленках были совершеннолетние, часто замужние. В записи не было сцен насилия. Все происходило по согласию и с очевидным удовольствием. Иногда записи были подлинными, чаще очень качественно смонтированными, о чем подопытный, разумеется, не знал. Объекты эксперимента не испытывали физической боли. Психотропные препараты не применялись. Единственным средством воздействия был видеоряд. Результаты оказались поразительными на всех уровнях. Пульс и дыхание очень сильно ускорялись, повышалось давление, часто до критических значений, электрическая активность мозга просто зашкаливала, наблюдалось непроизвольное сокращение мышц тела. Практически всегда фиксировалось мощнейшее возбуждение. Чем раскрепощеннее вела себя женщина на экране, тем сильнее были реакции. Уже через несколько минут эксперимента подавляющее большинство участников начинали кричать, плакать, требовали остановить пленку, выражали готовность сделать что угодно, предоставить экспериментатору любую информацию, просто в обмен на прекращение показа.
Мне, молодому административному сотруднику, столь сильный эффект был непонятен. Однажды я спросил руководителя проекта, доктора медицины, почему объекты испытывают такие страдания, если все действия на пленке происходят добровольно. Тот улыбнулся и сказал:
- В том-то и дело, что добровольно. В параллельном эксперименте, в котором мы показываем сцены изнасилования, результаты слабее в разы. Там вся гамма эмоций концентрируется на насильнике. Это как громоотвод, уводящий разряд молнии в землю. Если же громоотвода нет, само строение мгновенно загорается.
- Но почему? - недоумевал я, - Почему оно загорается? То, что мы показываем объектам – совершенно естественно. Сами объекты - давно взрослые люди, с сединой и лысинами. Они не могут не желать счастья своим дочерям. Или они не понимают, что без полноценной сексуальной жизни человек счастлив быть не может, особенно, если этот человек – молодая женщина?
- Конечно, понимают, - ответил ученый. – Их не устраивает партнер. Видите ли, подсознательно каждый отец убежден, что тела его дочери может касаться только один мужчина.
- Кто же? – допытывался я.
Профессор только поморщился, огорчаясь моей недогадливости.

Сейчас я работаю в другом месте. Своим заместителям, агентам и прочим зависящим от меня людям - тем из них, у кого есть дочери подросткового возраста и старше - я иногда рассказываю об этом эксперименте. Рассказываю в неформальной обстановке, как занимательную историю об опытах нацистов или ЦРУ, якобы мной где-то прочитанную. Я подробно описываю детали и наблюдаю за реакцией собеседников. Она всегда одна и та же. Их лица вытягиваются и сереют. Я не сомневаюсь, что они представляют себя прикованными к креслу перед экраном, на котором какие-то проходимцы тычут членами в их невинноглазых ангелочков, а ангелочки извиваются, стонут, визжат, колотят чужаков пятками по заднице, горячим шепотом говорят им разные нежные мерзости. И это наименее драматические картинки. В головах собеседников мелькают кадры куда покруче. И это тоже читается на их лицах. Так же, как ярость, боль и мучительное непонимание.

Вот и я, глядя на своего зятя Всеволода, не понимаю, что моя дочь Ирина в нем нашла. Всё, абсолютно всё в нем заурядно. Чуть выше среднего роста. Вроде и худой, но при этом какой-то рыхлый. Ни блондин, ни брюнет. Волосы спутанные и как будто все время грязные, хотя Ирина говорит, что это специальная очень модная и дорогая укладка. Глаза за очками неопределенного серо-зеленого цвета. Лицо внизу скошено, тощая шея начинается прямо под нижней губой. Сева на удивление неспортивен. Я легко побью его в любом виде спорта, хотя он почти в два раза меня моложе. Банальны даже его круглые, как грибы-волнушки, оттопыренные уши. От армии Сева откосил. Институт закончил какой-то невнятный. Почти год назад его уволили с работы. С тех пор Сева ведет духовный образ жизни, за мой счет: пишет матерные рассказы и стихи в интернет.

Сегодня Ирина и Сева приехали отмечать мой день рождения ко мне на дачу. Вообще-то, я с юности мечтал иметь собственный остров. Не обязательно большой. Вполне достаточно просто скалы в море, на которой можно построить дом. Остров – моя личная территория, мое государство, въезд в которое разрешить могу только я. И выезд тоже. Остров у меня будет. Скоро. А пока мой дом в лесу. Я взял в бессрочную аренду в местном лесхозе заброшенный участок-заимку, снес стоявшую там развалюху и построил большой дом с камином и летний флигель-веранду. От города далеко – больше ста километров по шоссе, потом еще двенадцать по проселочной дороге, соединяющей две умершие деревни. К проселку примыкает едва заметная, заросшая травой колея, которая еще через полчаса тряски упирается в глухие ворота. В общем, место спокойное. Практически остров, только в лесу. На легковушке сюда не доберешься. Сева и Ирина прибыли на «Лэндровере», подаренном, разумеется, мной.
На ужине Сева рассказывал анекдоты и налегал на текилу. Выпил всю бутылку в одно лицо. Ирина пила красное вино, тоже много. Потом они ушли спать в гостевую комнату на второй этаж. Мне не спалось, и я остался читать в гостиной.

На верху скрипнула дверь. По лестнице, как моряк в шторм, спустился мой зять, в трусах и босой, и взял курс на туалет.
- Сева, - позвал я, когда он снова показался в коридоре.
- Угу, - откликнулся зять и обернулся. Его глаза все еще были закрыты, как у лунатика. Я прогнал мысль о разрухе, наступившей у меня в сортире.
- Сева, - а давайте с вами выпьем коньяка, - предложил я. – У меня есть «Наири» двадцатилетней выдержки. Настоящий. Бывшие коллеги прислали из Еревана. Это