Дай, сынок, сигаретку. Что там у тебя, «Кэмел». Ишь, дымится. Трудно представить, а ведь каких-то пару десятилетий назад он для нас был чем-то чудным. За такую пачку, сынок, многие бы пошли не то, чтобы на предательство родины. Маму бы родную продали, сынок! Да ты не смейся, не смейся. Подкури мне лучше, чтоб я за дорогой следил да от руля не отвлекался. Здоров, я надеюсь? Хотя да, конечно. Вы, с Cовка, едете с говном в голове, но здоровыми телом. Это здесь блядь в Канадах-хуядах, народ гнилой блядь в теле. Кого ни копни, в яйцах излучение, ну, в смысле, радиация, в голове блядь туман от травы этой ебанной, а по венам герыч на хуй.
Это не говоря уже об ожирении, стрессе. А хули! Тут народ вкалывает, въебывает, блядь, не то, что у вас там в совке. Да я в курсе, что давно нету, сынок. На словах. А на деле есть, есть он, совок ебаный. Потому и вырываетесь вы, едете сюда от них. Думаешь, я не в курсе? Ты сигарету-то, сигарету, давай...

Хороша блядь! В курсе, сынок, в курсе. Я ведь не лох последний, я и «живой журнал» читаю, блог актера садальского, и вообще новости. Да и если бы знал ты, милый мой человек, сколько я в том совке претерпел перемучался... Вспомнить горько! Да что толку сейчас о том говорить, сынок... Все это уже блядь снега былых времен, как писал один франкоязычный канадский поэт Франсуа Вийон, мы его на хуй на курсах языка проходили. Ну, не все, конечно, а так, пару строк. И вот эта, про снега времен, мне в память и врезалась. Слушаю я ее, вспоминаю, а сам словно в детство свое ссыклявое переношусь. В дореволюционные, понимаешь, годы... Да, а ты думал?! Спасибо деду за победу! Я блядь еще на могилах ваших спляшу, дай вам бог здоровьичка! Да-да! И помнить столько, сколько дед помнил, это нужно не две головы, а блядь все сто сорок. Да, чай медицина у нас тут не как в Совке вашем ебаном. Медицина у нас ого-го. Как хуй матроса Железняка в пору половой блядь юности. Как откуда? Лично знаком! Да и не только... Дай, только, еще затянусь. Ты держи, держи сигарету -то. Тут с этим строго, мне руль бросать нельзя. Ишь, дымится...

… начать, наверное, нужно с революционного семнадцатого года. Как сейчас помню, дым, сопки, Забайкалье. Ебаная тюрьма народов, царская Россия, накренилась и рухнула. Сама, бля буду. Как червивый прогнивший плод ебнулась она на землю, ответив на многовековые чаяния народов, заключенных в эту темницу. Так мне папа говорил. Он был умный, интеллигентный человек. Шпарил, сука, как по-писаному. Как сейчас помню: придет домой усталый, прокуренный... Сядет, пиджачишку с себя сдернет, голову маман подставит, та ему давай виски массировать. А папка, значит, усталый, с собрания рабочих, значит, пришел, дома хочет расслабиться, побыть в обстановке расслабленной. Манжеты на косоворотку наденет, пенсне снова нацепит, кепочку рабочую — тряхнув головой, - сбросит. И айда нам с браткой всякие мысли рассказывать. И про царизм и про то, как рухнул он, не выдержав интеллектуального своего убожества перед русской интеллигенцией.

− Которую он, сука проклятая, - говорил папа.
− … тысячелетиями морил в седле оседлости, - говорил папа.

Мы с браткой, конечно, несмышленыши, жизни не видали, не нюхали. Тыкались, как щенки глупые, туда, сюда. А папка нас, значит, просвещал. Про ужасы царизма и все такое. Их я, если честно, не очень помню, потому что папка мой стал папкой в 1916 году, а что я до тех пор делал и кем был, не помню. Помню отрывочно: лаборатория, колбы, синий дым, эмбрионы с надписями на колбах - «меньшевик», «большевик», «уклонист» «шмуклонист». И все как будто в дымке, как будто сам из колбы гляжу... Очнулся уже в 1916, сижу на кухне, отец под портретом Маркса, мыслями делится. Но по общим ощущениям атмосферы гнилости... нестабильности... всеобщей тревоги... однозначно могу сказать, что жизнь в тюрьме народов была не сахар.

Вот и академик Сахаров и его супруга, кандидат в доктора наук и кандидат в мастера спорта по горному туризму товарищ Боннер, мне позже об этом говорили!

Папка мой, отработав смену на заводе, где он учил сначала рабочих бастовать, а потом и таскать со смены болты — за что он же их позже стал расстреливать - в свободное от работы время командовал Третьим Красногвардейским Корпусом Конницы. Со своими доблестными бойцами, среди которых был и матрос Железняк, сражался отец с белой нечистью и всякими русскими держимордами, только и мечтавшими о восстановлении темницы народов. Великодержавные шовинисты, с вечно угрюмыми славянско-финно-угорскими мордами, они блядь не понимали, что встали на пути прогресса, а он неумолим, как Владимир Ленин перед отправкой телеграммы с приказом расстрелять 10 тысяч классово чуждых нам врагов.

Что, сынок, скучно? Да ты не журись, то не сказка, то присказка...

Любил я своего отца безумно. Жизнь бы за него отдал! Так и сказал однажды, когда пришел к нему, в кабинет, где он, усталый, чистил свой революционный наган. Так мол и так, говорю, жизнь отдам за тебя, папа. И за революцию! А он мне:

− Ну что же, сынок...

Взял за руку, одел буденновку, шинельку, сабельку... Пошли мы с ним, значит, в реввоенкому. Вижу, жмутся там возле стены люди в одних кальсонах. Как объяснил отец, белогвардейцы и вообще русские. Выстрелил он, навскидку, в парочку притырков, а потом вдруг — раз! - и прыгнул прямо в толпу. И говорит мне:

− Вот , сынок, тебе задание, - говорит он.
− … я - среди врагов нашей новой, - говорит.
− … социалистической, родины, - говорит.
− Что ты будешь делать? - говорит.

Молчу, стою, слезы на глаза навернулись. Коллеги отца смотрят на меня, папиросами дымят, смеются. Стыдно, что делать, не знаю. Все люди мужественные, в бескозырках черных, - на макушке крепятся, круглые такие, прямо как кипа, только с ленточками, позже мне и объяснили, что это и есть морская кипа, - ленты с патронами крест-накрест. Самым старшим среди них был матрос Железняк. Говорит он мне:

− Если отец за контру, - говорит он.
− Шлепни отца, - говорит он.
− И спасешь его душу, - говорит он.
− Потому как если отец в контрах, - говорит он.
− То он вроде как вампира, - говорит он.
− Надо поскорей его грохнуть, - говорит он.
− Чтобы, значит, Душу спасти, - говорит он.

Смеется, черный зев революционной пасти показывает, из нее дым струится... Все товарищи его улыбаются, даже пидарастики из задержанных — учителя ебанные, гимназистики всякие, - хихикать начали. Тут меня, даром что 10 лет мне тогда было, и переклинило. Схватил я наган из рук товарища Железняка и как вдарю отцу. Прямо в пах! Побледнел он, схватился за живот, алой лавиной кровь по снегу покатилась...

− Что же ты, щенок блядь, делаешь, - говорит мне папка.
− Я же твой отец, товарищ Зорин на хуй, - говорит он.
− В смысле Петров, ну, в смысле Кальсонсон, ну то есть Ганышкин, - говорит.
− Выпускал «Искру» в Кишиневе, - говорит он.
− Пять раз в ссылках, трижды бежал, - говорит он.
− Мастерат в Оксфорде, счет в Швей...