– А вот был у нас в деревне случай, – начал я без прелюдий очередную историю. – Пропесочили как-то нашего батюшку на партсобрании. Дескать, царствие небесное в семнадцатом отменили, а вы товарищей дезинформируете. Скажите пастве, что бога нет, а то из партии исключим. Ну, батюшка в крик: «Исключайте, я вам, опездалам некрещеным, докажу. Явлю, блядь, чудо». На следующий день собрал все село на озере и сказал, что пересечет его аки посуху, ног не замочив. «Ибо только тот, кто истинно верует, спасется», – так молвил и пошел, осенив себя крестным знаменем. Зашел по шею и стал тонуть. Думаете, спасся? Хер. Ушел под воду, как грузило. Думаете, верой был слаб? Отнюдь. В смысле, хер. Плавать не умел.

К сожалению, требовалось вкраплять немного грубости из деликатности. Дабы зритель не чувствовал себя таким уж отребьем, как на балете в оперном. Вместе с третьим заслуженным стаканом в душу мою снизошли покой и веселье. Ждал четвертый цех, где сварщики пировали вместе с Ниной Григорьевной. Хотя в запасе не имелось ни буквы, ни запятой для посмеяться, тут вариант был беспроигрышный. Я сказал тост. Цицерон от зависти удавился бы на своем белоснежном хитоне. Нина Григорьевна улыбалась и растрогано сморкалась в рукав. Было видно, что я ей жутко понравился. Она же показалась мне королевой. Все поздравляли и лезли целоваться. Кроме сварщиков Сердюка и Бортко, а также слесаря Дюсли. Они были с именинницей на ножах. Она тоже души в них не чаяла, и, не задумываясь, убила бы любого из них мотыгой.

Троица демонстративно разбила свои бутылки и удалилась. Бенефис окончился. Я подавил восстание лягушек в животе чуждым мне по духу бутербродом с луком. Затем собрал тару в рюкзак и полетел сдавать в универсам. На вырученные взял три снаряда семьдесят второго калибра и одним нанес сокрушительный удар по врагу. И тут свершилось чудо: птицы запели мелодию аргентинского танго. Воробьи, голуби и вороны хором чирикали «Корриентес и Эсмеральда».

У дыры в заборе праздник локально не затухал. Сердюк, Бортко и Дюсля добивали какую-то дрянь из захватанного руками фунфырика и матерились вслух. И тут в нейтральных водах объективной реальности всплыла субмарина моего подсознания. Будто с неба кто-то ударил током, и я увидел, вместо сварщиков, Жана Поля Сартра, Бердяева и Достоевского. Они по очереди танцевали с фунфыриком.
– Ваша экзистенция – бред, – раскачиваясь в такт, проплыл мимо добряк Бердяев.
– Это вы маркизу де Сартру скажите, – ответил вместо меня ядовитый Достоевский и ловко перехватил партнершу. Повернув лицом к себе, Достоевский-Дюсля шагом La Caminata повел стеклянную даму по кругу.
– Злопыхательствуете, Федор Михайлович? И не де Сад он вовсе. Нет в нем надругательства , – вступился Бердяев.
– А над душой, Николай Александрович? Над душой?! Не может русский человек без бога.
– Бога нет! – засмеялся француз.
– А коли бога нет, значит, все дозволенно!
– Именно! Социальное иждивенчество – вот моя религия! – крикнул Сартр, залепил восхитительную пощечину «нашему всему» и отобрал бутылку.
– Ах, как вам будет стыдно! – князем Мышкиным прошептал Федор Михайлович и покраснел от удовольствия.
– Но сначала больно, – поднял кулаки добра Бердяев. Я решил предупредить побоище и стал разнимать. Началась драка.

Тут уж философы превратились натурально в хулиганье и разбили мне нос. Пришлось бить, невзирая на ипостаси. Я обнаружил себя гадостно трезвеющим и стоящим в порванной робе над поверженными телами. Издалека послышался знакомый голос.
– Красив, мерзавец! Мой флибустьер! – восхищенно кричала мне Нина Григорьевна. Она шла к нам, пьяно виляя кормой, и пела. Пурпурная куфайка с фатой развевалась на ветру, штопор в руке летал, как дирижерская палочка. Широкая душой и бедрами женщина. Моя Гвердцители. На меня снизошла такая благодать, что захотелось бежать в рощу, высасывать березовый сок. И целоваться так, чтоб вылетали пломбы. Вместо этого, я на радостях просто откусил горлышко у второй бутылки. Мы, естественно, выпили.

– Веди меня, о Флинт! Капитан моей развратной души! – так она сказала, когда мы допили на брудершафт. И впилась в меня пьяными, непослушными губами рта. Не размыкая уст, мы, танцуя, упорхнули в вагончик. Нина Григорьевна отказалась ложиться на пол. Она попросила что-нибудь подстелить. Сгорая от нетерпения, я раскатал рулон наждачной бумаги, чудом оказавшийся в углу. Нина Григорьевна красиво, но шумно, упала на абразивную перину низкой зернистости. Я достал из кармана средство предохранения – наколенники. После чего накинулся в соответствии с инструкциями более опытных товарищей. Я тыкался на ощупь, как слепой щенок, и лизал развалившиеся по бокам мягкие груди. Она помогала, кусая себя за соски, и хихикала. Даже не хихикала, а как-то хехекала откуда-то из недр упитанного, словно беременного по мелочи живота.

Была небольшая проблема. За всю жизнь я не научился делать то, что делали многие юноши моего возраста, чьи попытки овладеть девичьей плотью оканчивались компромиссом под одеялом с самим собой. Мне же было стыдно: казалось, что моя добрая бабушка укоризненно смотрит на меня с небес, только я пытаюсь осквернить себя рукой. Неловко онанировать, когда на тебя смотрит добрая бабушка. Пусть и мертвая. В общем, у меня накопилось.

И когда через три минуты наступил апогей, я обильно залил Нину Григорьевну. Она даже высказала предположение, что её обоссало три взрослых человека. Обтерев куфайкой липкое тело, я продолжил удовлетворять свою женщину, все увеличивая темп. Она, вцепившись когтями мне в спину, кричала то ли от страсти, то ли от удивления, то ли от боли. И даже пыталась вырваться. Не вышло. Я увлекся, любя её сильно и часто. Может быть, даже сильно часто.

Через пять часов я почувствовал, будто чего-то не хватает. В окно вломился сторожевой прожектор. В его желтом свете было видно, что от Нины Григорьевны остался только кусочек лобка, пропахшего жареным луком, порядком облысевший одуванчик головы, половина ступней и руки с поломанными ногтями. Остальное стерлось.

Я спрятал остатки под вагончик, скрутил рулон и открыл последнюю бутылку. Снова заиграла музыка. Сердюк, Бортко и Дюсля вошли под фонарь чудесным, изящным шагом. Легко и воздушно разрезая пространство, гордо откинув разбитые головы, они покружились грязной снежинкой вокруг меня и исчезли в темноте.

Больше с Ниной Григорьевной мы не встречались. И было разбирательство, и пятнадцать суток тюрьмы без портвейна и права переписки. Эра… Приходила белая. Потом я много пил, но больше никогда не слышал музыки с неба. И не видел, как сварщики танцуют танго.

udaff.com