Я решила отказаться от Лорченкова. Этот блядь невысокий гневливый молдаванин, который почему-то везде обожает представляться русским, мне опротивел. Последние пару лет он вообще сдал. Пошел под откос подорванным партизанами фашистским бронепоездом. Только сирена ревела, да искры летели. Пил да скандалил, скандалил да пил. И ладно бы еще не мешал. Но он блядь только и делал, что запивал коньяк — хороший, десятилетней выдержки, - дешевым пивом. Или, наоборот, брал пару «Гиннеса», но потом портил все простенькой водкой. Он называл это эклектикой. Мне бы ничего, в конце-то концов, печень его, да только голова у него трещала с похмелья вместе с моей. Потому что, собственно, его голова и была моей. На время. Ну, а когда он не бухал и не скандалил, то играл в сумасшедшего в Бедламе каком-то: все сидел в углу на табуретке, глядел на штукатурку, да пошатывался. Взад-вперед, взад-вперед. Совсем не похож на себя в молодости. Правда наш бизнес, он такой. Выжимает. Помню, Пушкин из мотылька превратился в обремененную заботами о собственном величии жабу за каких-то десять лет. Мой держался двенадцать. И оба, кстати, начинали — ну, Пушкин по-настоящему, - в Бессарабии. Проклятый город Кишинев, или как оно там? Я оглянулась. Лорченков, сидя в углу на табуретку, бормотал как раз:

− Проклятый город Кишинев, - бормотал он.
− Тебя я ненавижу, - бормотал он.
− Угораздило же родиться с талантом, - бормотал он.
− Да и здесь, - бормотал он.
− Кто вы такие, - бормотал он.
− Я вас не знаю, - бормотал он.
− Идите все на хуй, - бормотал он.

Он не то, чтобы не понимал, что говорит уже что-то где-то слышанное. Просто сейчас у них это модно списывать на постмодернизм. Раньше им казалось, что все дело в «идеях, которые витают в воздухе». А на самом -то деле все куда проще. Пишут не они, а мы, а так как нас, на самом деле немного, то... Все понятно, да. А если не очень, поясню: это не писатель всю жизнь пишет одну и ту же книгу. Это одна и та же книга всю жизнь пишет себя разными писателями. Включая этого вот придурка. Нет, писать он еще успевал, но я прекрасно видела, к чему все идет.

Когда ты сдаешь, то ты сдаешь окончательно.

Всех нас по-настоящему губит рецессия. Ты гибнешь, не когда впадаешь в запой. Настоящие проблемы начинаются, когда ты бросил пить, пошел в зал, подкачал мускулы, купил машину, помирился с бывшей женой и стал катать детишек в лунапарк по выходным. И вот в этот-то момент ты начинаешь пить, и делаешь это по-настоящему. Мало кто переживает рецессию. Когда тебе кажется что ты выкарабкался — и когда ты почти выкарабкался, - ты наиболее уязвим.

Мой Лорченков был весь — живая рана.

А мне это ни к чему. К тому же, меня всегда бесила его самоуверенность. Странно, что они все такие. Хотя со времен «Одиссеи» можно же было разобраться, что к чему? Но мужчины, а особенно мужчины-писатели, слепы. Начиная с Гомера каждый из них думал, что он у меня единственный. Мужчины, мужчины. Если не первый, так хоть единственный.

Ну, конечно, я старалась заверить каждого из них, что так оно и есть.

Этот, переполненный фобиями, яростью, страстями и тестостероном, - который пытался разбавить алкоголем по совету невыносимого еврейчика Мейлера, от которого я тоже ушла, но, признаю, он продержался дольше нынешнего, - не исключение. И, опять же, слишком много алкоголя. Ту мач. Настолько мач, что большую часть времени мы тратили не на то, чтобы писать мои гениальные книги, а на то, чтобы вселять уверенность в тело, которое это делало. Капитан корабля должен был уверять кочегаров, что ход судна определяют они. Алкоголь! Это все моя доверчивость! Предупреждали меня с самого начала.

− Правило номер один, - сказали мне.
− Не верить русской литературной критике, - сказали мне.
− Никогда, - сказали мне.

Да я и сама знала. Что ни русский литературный критик, то задрот.

Так уж с задрота Чернышевского повелось.

Ну, и я, дура, повелась. Поверила какому-то из критиков, что, мол, «Лорченков, кстати, не пьет». И два раза чуть не загремела к Овидию и Петрарке. НАСТОЯЩИМ, я имею в виду, - которые оказались в теле на момент смерти, да не успели вовремя сдрызнуть. А в нашем деле чутье, оно ведь важно. Мы как водители танковых караванов через пустыню Афганистана. Неприятности должны чувствовать задницей. Да еще и писать в это время что-то на крышке люка. В общем, куда ни кинь, всюду клин. Ну, или Лорченков. По правилам игры, если смерть тела застает тебя в теле, ты умираешь вместе с ним. Никакого намерения умереть в алкоголике и скандалисте у меня не было. Еще он постоянно теребил свои блядь усы, и по десять раз возвращался проверить, закрыл ли дверь. А последней каплей — которых на самом деле в бутылке сорок штук, ха-ха, видите, до чего доходишь, когда живешь в Таком, - стал медосмотр. Его сердце. Пора было сваливать. Так что я вышла в одно прекрасное утро из него, - усталый, бормочущий что-то, он застыл в углу, умора, ну, чисто Спанч Боб, у которого вынули мозг, - и зашла в соседнюю комнату. Так как раз проводилась уценка и переучет.

− Сливаю Лорченкова, - сказала я.
− А чего? - сказал приемщик.
− Он же молодой еще, - сказал он.
− Лет 10 протянет, - сказал он.
− Если не застрелят, как Пушкина, - сказал он.
− Ха-ха, - сказала я.

Ебанные канцелярские крысы! Видно, то что я подумала, у меня на лице написалось. Так что он кашлянул смущенно, и стал снова какие-то бумажки заполнять.

− Ну вот и хули ты тут делаешь вид, - сказала я.
− Что тебя нет, - сказала я.
− В углу, - сказал он.
− Что в углу? - сказала я.
− Пополнение, - сказал он.
− Вообще, их еще в опись не ввели, - сказал он.
− Так что я отвернусь, - сказал он.

В углу, в ящике из-под артиллерийских снарядов, - это у службы снабжения маскировка такая, - и правда что-то копошилось. Я открыла. Увиденное не вызвало у меня большого интереса. С самого верху лежал какой-то тщедушный мужик, похожий на фигурку Мики Мауса, которую молдаване-водители вешают на зеркало заднего вида. Весь в фенечках, иконках, крестиках и других амулетах.

− Это еще что за хуйня, - сказала я.
− Э? - сказал приемщик.
− А, Лави... - сказал он, роясь в документах.
− Нет, Прилепин, - сказал он.
− А кто это? - сказал я.
− Да мент какой-то, - сказал он.
− Ну и на хуй он здесь? - сказала я.
− Да вроде, можно что-то сделать, - сказал он.
− Как-то раскрутить, - сказал он.
− Как? - сказала я, глядя на мумию в фенечках.
− Ну, вроде у парня есть легенда, - сказал он.
− Какая? - сказала я.
− Что-то ментовское... сейчас уточню, - сказал он.
− А, вот... ОМОН, - сказал он.
− Вроде он в ОМОНЕ служил, - сказал он.
− Чувак, какой ОМОН, - сказала я.
− ОМОН блядь в весе «пера»? - сказала я.
− Да даже у моего алкаша плечи в три раза шире, - сказал я.
− Так твой качается! - сказал он.
− А этот почему не качается?!