гуашью. Игнорируя этапы грунтовки и замалевки, он с чистого листа приступал к проработке мелких деталей. Сцену “Три богатыря” он мог начать с тщательной прорисовки шипов на палице Ильи Муромца, безошибочно собирая паззл всей картины из мельчайших мазков. Такую же болезненную скрупулезность я видел только у фламандских мастеров, способных воссоздать во всех деталях крохотную ветряную мельницу на границе горизонта, в самом углу холста. Он творил именно так – согнувшись в три погибели, методично штрихуя полотно тонкой колонковой кисточкой, словно делая карандашный рисунок. Мастер деталей, он и на этот раз не стал рисовать всю композицию вцелом. Вместо этого он разбил ее три крупных плана – голова, грудная клетка и бедро. Из-за этого какое-либо сходство с человеческих телом пропало начисто. Каверны в разлагающейся плоти, глазные и носовые впадины в его интерпретации стали похожи на мрачные инфернальные пещеры, заполненные жуткими монстрами. Покрытые хитином личинки, сороконожки и жуки превратились в обитателей ада в средневековых доспехах. Столь пугающие и реалистичные образы я видел лишь у одного мастера, жившего задолго до Мурлокатама – у Хиеронимуса Босха, в его триптихе “Страшный Суд”.

Пискун, долго метавшийся между кубистами и импрессионистами, между Кандинским и Петровым-Воткиным, наконец-то нашел свое призвание пейзажиста. Меня всегда поражали его работы – не холодные васнецовсвие, и не скучновато-классические шишкинские. Он рисовал подчеркнуто яркие, былинно-лубочные пейзажи, похожие на иллюстрации к древним книгам. У него тоже была своя техника – он предпочитал рисовать пастэлью на широкой наждачке-нулевке. Вот и сейчас, работая рядом с ним, я украдкой наблюдал за его трансфомацией образа. Человека в его видении не было вовсе. Плавные штрихи постепенно складывались в абстрактные останки чего-то, что прежде дышало и жило. Из-под его мелков медленно проявлялись омытые дождями ребра, освободившиеся от бренной плоти. Сама плоть, незаметно перетекающая в сыру землю. Буйная зелень, жизнерадостно тянущаяся к солнцу сквозь каркас из девственно белых костей. Пискуну удалось поймать и передать это чувство. Гениальный символ единства и круговорота жизни и смерти. “В смерти – жизнь”.


А потом мы выросли. Береза благополучно похоронил свой живописный талант, уйдя в торговлю подержанными машинами. Мурлокатам утопил свое жуткое мастерство на дне стакана в матфаковской общаге. Я тоже бросил рисовать сразу после окончания художки, ни разу за эти годы не взяв в руки кисть. Только Пискун стал профессиональным художником. Впитав конъюнктуру, он наловчился малевать и рассылать по занюханным артсалонам массовые штамповки “заснеженных избушек” и “полянок в осеннем лесу”, приносящих небольшой, но стабильный доходец.

Но это было потом. А в то время мы были мелкими, глупыми и ничего не знающими о жизни подростками. Еще не променявшими свой дар на чечевичную похлебку торгаша, манагера, программера и маляра. Совершенно по-разному рисовавшими одну и ту же страшную натуру. Видевшими в Безобразном каждый свою собственную Красоту.

udaff.com