Подписав расстрельный список на 100 человек, прокурор Рылеев отбросил перо, поднялся и прошел к камину. Уселся на табуретку, услужливо Сашкой Романовым подставленную. Не глядя, дал снять с себя сапоги. Протянул зябкие руки к пламени, огненными скакунами гарцующему. Молча, как подобающее, принял на плечи замерзшие шубу соболиную. В кабинетах в Москве было холодно, не хватало угля. Народ волновался. Рылеев, поморщившись, вспомнил извещение министра полицейского сыска, Бестужева. Тот прямо писал, что народ волнуется, и что на Охотных и прочих рядах поговаривают, что при убиенном Николае Палкине такого, мол, безобразия, не было. И никакие инструкции агентам распространять слухи, будто это Бывшие плохо стараются на рудниках в Сибири, на быдло не действовали. Народ замерзал, и хлеб ситный стоил уже по рублю, а не по пять копеек, как раньше. Пришлось, чтобы недовольстве народное в нужное русло направить, заговор изобразить.

На сей раз Кюхлей пожертвовали...

Плохо, плохо, подумал Рылеев.

− Кюхля, Кюхля, - прошептал он, грея руки.
− Светлый ты человечек, - прошептал он.
− Боевой товарищ и друг, - прошептал он.
− Сколько мы с тобой дел натво... порешали, - пробормотал он.
− А самое главное, - прошептал он.
− Дело всей жизни, - прошептал он.
− Темницу народов, - прошептал.
− Ебаную темную немытую Россию, - прошептал он.
− Россию Палкина, Николашки ебучего, - прошептал он.
− Разрушили до основанья, - прошептал он.
− И вот теперь, светлый ты товарищ Кюхля, - сказал он.
− Мы, твои товарищи, вынуждены, - сказал он.
− Пожертвовать тобой ради идеалов, - сказал он.
− Нашей с тобой общей революции 1825 года, - сказал он.
− Кюхля, Кухля, - сказал он.

В углу бесстрастным истуканом стоял Сашка Романов, ожидая хозяйского знака, чтобы чаю изобразить, или чего покрепче. Рылеев к присутствию пострелёнка привык. Знал, что никакой угрозы тот не представляет. Взятый с младенчества в семью тружеников — ремесленника и торговки бубликами, - Сашка был воспитан в настоящих революционных традициях Свободы, Равенства и Братства.

Пил, курил и ебался с одиннадцати лет.

Конечно, никаких карьерных перспектив у гражданина А. Романова в России после Светлого 1825 года не было. Но что поделать, такова неумолимая диалектика революции, знал Рылеев. Да и пусть спасибо скажет, что не удавили, как отца, мамашу, сестер, и братьев. Тоже ведь диалектика, подумал гражданин Рылеев. Но что было, то быльем поросло, чай год уже 1854-й, подумал с грустью Рылеев, утром увидавший седые усы в зеркале брадобрея. Отшумели революционные зори. Полностью полегли сосланные на Кавказ полки Семеновский и Преображенский, которые приняли участие в революции, и благодаря поддержке которых, было с корнем уничтожено семя поганых Романовых. Ну, кроме Сашки, которого Рылеев сам не знал почему, но велел в живых оставить. Да тот мал был, - год всего, - и толком сам ничего не помнил. А за те 25 лет, что вырос, Россия преобразилась! Не то, что при пидаре этом, Николае, которого совет декабристов, сразу после удачного завершения революции, велел четвертовать на Сенатской площади. Россия стала по-настоящему свободной страной, читал с гордостью Рылейка — как его товарищи звали ласково, они вообще все были ласковые, кто-то и в жопу ебался, - независимой, самостоятельной, мирной и демократической. Писал об этом в популярном издании «Колокол» прогрессивный журналист Герцен, который при Палкине был вынужден покинуть страну, и обосноваться в Лондоне, а после Революции вернулся. Издает сейчас «Колокол» в Москве, тираж 100 тыщ! Таких тиражей нигде в мире нет, с гордостью думал Рылейка. Да и не только в этом мы весь мир поразили, гордился он. Ведь первым делом товарищи декабристы разрушили оковы и стены темницы народов.

Расцветали сейчас тысячью цветов независимые и свободные Финляндия, Украина, Бессарабия, Дагестан, Крым, Туркестан, Дальневосточное ханство...

Наши друзья, с гордостью думал про новые страны Рылейка.

Там, правда, всех русских вырезали, но газета «Колокол» советовала отнестись к этому с пониманием. Товарищ Герцен так и писал:

− Разве не надо нам, русским, подумать о том, - писал он.
− Что некоторые эксцессы, совсем незначительные, - писал он.
− Спровоцированы в независимых странах, созданных нами, - писал он.
− Именно нами же! - писал он.
− Мы, держиморды и ебанные русские уебки, - писал товарищ Герцен.
− Сами виноваты в том, что наша рожа кирпича просит, - писал он.
− Как и глотка — ножа, а спина — пули, - писал он.
− Пора нам, русским, - писал он.
− Прекратить выебываться и осознать всю меру наших преступлений, - писал он.
− Против финского, каракалпакского, и вообще всех остальных народов мира, - писал он.

Лихо писал товарищ Герцен, все ребята из декабристов очень любили его передовицы. По ним выходило, что все в стране идет правильно, и руководство Совета Декабристов сумело значительно улучшить Россию, несмотря на немногочисленные отдельные недостатки, работа над которыми идет постоянно. И пусть вражеские голоса недобитых уебков — в массе своей сосланных на рудники в Сибирь перевоспитываться, - и прочат России мрачное будущее, все это не больше, чем бессильная зависть и злоба пидарасов.

Пидарасов и уебков, пригретых на груди справедливо уничтоженной cемейки Романовых, добавлял товарищ Герцен, известный своим метким словцом и соленой шуткой.

Товарищ Рылеев тоже очень любил статьи товарища Герцена. Единственное, очень тяжело было после них окунаться в будни этой ебучей отвратительной страны рабов, России. Над которой, сколько не бейся, а она все равно мрачная, тяжелая, и неповоротливая, как телега на осенней дороге, подумал Рылеев. Щелкнул пальцами. Взял перо, Сашкой протянутой, записал.

«Россия — ебучее, неповоротливое, мрачное говно, застрявшее на раскисшей от распутицы дороге», написал товарищ Рылеев, и подумал, что надо бы отправить это в «Колокол», Герцену. Он продвинет тему, как полагается. Провентелирует вопрос, что называется, одобрительно подумал Рылеев. Щелкнул снова пальцами. Велел.

− Заключенного Кюхельбекера ко мне, - сказал.

… когда старого товарища заволокли в кабинет, Рылеев поморщился. Кюхля, Кюхля, подумал. Почему тебе, старый товарищ, не хватило мужества покончить с собой? Почему ты так недостойно цепляешься за жизнь, вместо того, чтобы дать возможность товарищам совершить новый виток революционной справедливости, подумал он. Что-то я блядь на хуй совсем запутался, подумал он. Кюхля, Кюхля...

Кюхельбекер, всхлипывая, свалился на стул. Поднял лицо растерянное, жалкое. Штаны спадают, шнурков на ботинках нет, рожа в синяках... Губы дрожат, четырех зубов спереди нет. То Бестужев сапогом постарался...

− Ну, как оно? - спросил Рылейка участливо.
− … - молча заплакал Кюхля.

Потом шмыгнул, соплю в нос — такой родной, такой любимый, - втягивая. Сказал:

− Вижу, свежий «Колокол»,