на пороге, чеша правую грудь. Сосок выпирал из-под влажной ткани, как пуля. Глядя на это безобразие, Антон Павлович решил, что и впрямь не худо бы сейчас застрелиться.

— Чего тебе? — спросил он сухим, ломающимся голосом.

— Отдайте лапти! — вдруг взвизгнула Маня, сделав злое лицо, — нет закона такого! Чтоб всякий… чужую собственность воровал! Украл — положь!

В довершение речи она громко топнула, отпечатав на паркете мокрый грязно-черный овал пятки.

Это был конец. Чернила разлетелись по всей странице, и новая строка оборвалась, не родившись. Голову Антона Павловича внезапно пронзила тупая железная боль, глаза застило каким-то красным чадом, и тяжкий призрак умственного безумия толчками вплыл в кабинет, заполнив его без остатка. Чувствуя, как давление в груди подскакивает до критической точки, хозяин дома медленно поднялся из-за стола. В горле у него заклокотало, и из зева вырвались звуки, от которых цветок на окне тут же увял и свесил головку. Глаза Антона Павловича выпучились, а усы встали дыбом, исказив умное сухощавое лицо до неузнаваемости.

— Сука! Бл-л-лядь!! Я же тебе сказал!! Нету у меня!! Нету!! — Взревел он неожиданным фальцетом, хватая ртом воздух и тяжко роняя слюни на халат. — Я тебе интеллигент или кто?!! Или дерьмо собачье?!! Блядь!! Слышишь, ты!! Ты!! Сука безродная!! Я!.. Не брал!!.. Понимаешь, не брал! БЛЯДЬ!! ДА ЗА КАКИМ… ХУЕМ… МНЕ СДАЛИСЬ… ТВОИ… СРАНЫЕ… ЛАПТИ!!!

Кухарка замерла, как громом пораженная. На её пухлых малиновых губах комкалась деревянная улыбка. Нижняя челюсть клацнула, становясь на место.

— Э-гм... — нерешительно икнула Маня, пятясь.

Красный, словно помидор, Антон Павлович утробно взвыл, чувствуя, как его душит невыносимый гнев.

— Пошла на хуй, дура!!! — изо всех сил заорал он, перегибаясь через стол.

Маня отерла с лица налетевшие слюни и наконец оттаяла, с уважением глядя, как полубезумный от злости Антон Павлович нервно дергает стесняющие грудь отвороты халата.

— Так это… Простите, барин... Так бы и сказали сразу… Обозналася я… — Сглотнув, она округлила глаза и задом, мелко кланяясь, выскользнула за дверь.

Антон Павлович достал из стола бутылку и бутылку и махом выхлестал пол-литра. Его вырвало на стену. Отершись рукавом халата, он разъебал бутылку об стол. Зазвенела чернильница, всё тут же заплыло черной лужей, мокрые осколки поскакали по навощенному паркету.

— Вот... сука… Лаптей ей жалко!! Л-л-лаптей, бл-л-л-лядь… Сука! Скупердяйка! Деревенщина! Вот тебе! Вот!

Он раскрыл верхний ящик стола, достал оттуда рваные ношеные лапти и, присев на кожаный диван, долго рвал их в клочья, фыркая, отдуваясь и площадно матерясь.



О ту пору за оградой сада на сырой от дождя тропе стояло два цыганенка с самокрутками.

— Энто чего? — Спросил один, прислушавшись.

— А! Родня вся уехала, так Чехов, писатель который, сразу Маньку драть. Баба-то, мужики сказывали, на передок слаба! — Деловито пояснил второй, длинно сплевывая, и, увидев интерес в черных глазах, придержал первого за рукав рубахи. — Стой, не ходи туда, барин сегодня злые…

Зажатое со всех сторон тучами солнце садилось за рекой, птицы одна за другой умолкали; сад постепенно погрузился в дремоту и опустел. Цыганята ушли, унося с собою ведро краденых вишен. Звуки иссохли и забылись. И только ветер раз за разом гонял среди мокрых деревьев истошный, нечеловеческий крик:

— Получай, шалава, получай!..

yavas.org