СИНИЙ ТОПОР



Это дело было так.

У нас был урок — труд. Раиса Абрамовна сказала, чтобы мы сделали каждый по отрывному календарю на ближайшую пятилетку, а сама ушла в подсобку, откуда с самой перемены несся мужской смех и приглушенный музыкой Витаса перезвон стаканов.

Я спиздил у каво-то такую нехуевую картонку, оклеил ее зеленой бумагой, посредине прорезал щелку, к ней прикрепил спичечную коробку, а на коробку положил стопочку подтирочных листиков, найденных в сортире, подогнал, подклеил соплями, подровнял слегка и на первом листике написал: «Пашли фсе нахуй, мудаки!»

Получился очень красивый календарь для маленьких детей.

Небольшой такой. Дэцельный. Если, например, у кого куклы, то для этих кукол. Или там, для роботов, карликов, лилипутов всяких. В общем, игрушечный.

И Раиса Абрамовна поставила мне три. Прямо в дневник!

Она сказала:

— Нехуево.

И отрыгнулась винными парами. У меня даже в ушах зазвенело. Наверно, от счастья.

И я пошел к себе и с улыбкой сел на место, исподтишка показав всем фак.

И в это время Левка Хуев тоже стал сдавать свой календарь, а Раиса Абрамовна посмотрела на ту херовину, что он ей показал и говорит:

— Хуйня, парень. Конечно, это оригинально — делать в календаре отрывные листки из каннабиса, но нам в школе такое новаторство нахуй не надо. Садись, наркоман!

И поставила Левке двояк. Прямо в журнал! Прямо ручкой!

А когда наступила перемена, Левка остался сидеть за партой как парализованный. Он иногда смотрел на меня как-то странно, смахивал непрошенную слезу и вздыхал. Я решил, что эта падаль мне завидует. Еще бы! Ведь мне поставили трояк! Он и на прошлых уроках так на меня смарел, кабутто заранее знал, что я тройку получу. А кто ему виноват, что у него руки под хуй заточены. Надо было хуярить, а не вздыхать, счас бы тогда не плакал крокодильими слезами.

У Левки Хуева был довольно-таки отпиздошенный вид. Отворотив ебало, он достал из парты деревянный пенал и принялся царапать его своим неебическим маникюром. Нервы, хули... А я в это время как раз промокал пятна мочи на школьной форме (таки не удержался и сикнул в штаны от полноты чувств), и, когда увидел, что Левка такой грустный, я прямо со ссаной промокашкой в руке подошел к его столу.

Я хотел пиздануть чото ободрительное и остроумное, потому что мы с ним иногда дружим, и он мне часто давал на пиво, и еще свои вещи давал одеть на дискотеку, а один раз подарил мне такую резиновую женщину с дыркой, куда можно сувать разные предметы, например огурцы. А потом, если топнуть по женщине, то огурцы летят как из пушки, далеко-далеко!

И еще обещал принести мне дилду, чтобы я мог стрелять по-настоящему, а то огурцов надолго не хватало. Упругость не та.

Я подошел к Левке и весело сказал:

— Ну чо, торчок ёбаный! Поимели тебя в жопу?

И состроил ему такие страшные закатившиеся глаза. И язык вывалил, как Лёвкина бабушка, которая повесилась полгода назад.

И тут Левка ни с того ни с сего как ебанёт мне пеналом по черепу!

Вот когда я понял, как искры из глаз летят. У меня даже галстук пионерский задымился, а на черепе образовалась вмятина.

Я страшно разозлился на Левку и треснул его изо всех сил промокашкой по ебалу.

Но ему, конечно, было не больно, только моча брыгами покрыла лицо. А он схватил свой портфель, выкинул из него на пол обосранные учебники, над которыми кто-то потрудился на прошлой перемене, и пошел домой.

А у меня даже слезы капали из глаз — так здорово ёбнул мне Левка, — капали прямо на мятую промокашку и расплывались по ней, как бесцветные кляксы...

И тогда я решил Левку завалить.

После школы я целый день сидел дома и точил оружие.

Я спиздил у папы из ящика стола его синий трофейный топор из пластмассы и целый день точил его об диван.

Я его упорно точил, терпеливо. Спасибо маминому «валиуму» — я сожрал целую жменю, всё что нашел в аптечке, и спокоен был как бегемот. Топор очень медленно затачивался, он ваще не хотел точиться об диван, но мне всё было пох, я водил туда-сюда топором по обивке и думал, как я приду завтра в класс, и мой верный синий топор блеснет перед этим защеканом Левкой, я занесу его над Левкиной тыквой, а Левка упадет на колени, припадёт к моим яйцам и будет умолять даровать ему жизнь, и я скажу:

«Соси, сука!»

И он скажет:

«Изволь!»

Расстегнёт штаны и начнет сосать при всех мой хуй. А я засмеюсь громовым смехом, вот так:

«Ыыыыыыыы!»

И эхо долго будет повторять в ущельях этот зловещий хохот и еще громкое чмоканье. А девчонки от страха залезут под парты, только голые жопы будут торчать наружу.

От этих всех мыслей я неслабо возбудился и, не теряя времени, подрочил. Причем это произошло настолько спонтанно, что я даже не запомнил, на кого именно дрочил — на бабские жопы или всё-таки на Левку…

Да и какая разница.

А когда я лег спать, то все ворочался с боку на бок и вздыхал, потому что мне было жалко Левку Хуева: хороший он человек, хоть и Хуев, и на пиво мне давал просто так, и в доктора умеет играть лучше всех, но теперь пусть отсасывает, раз он поднял на меня свою грёбаную лапу.

И синий топор лежал у меня под подушкой, и я зачем-то сильно сжимал и мял его рукоятку и чуть не стонал от возбуждения, так что мама спросила:

— Ты что там кряхтишь?

Я сказал:

— Нихуйа.

Мама сказала:

— Дрочить, что ли, научился? Смари не ослепни.

Я в ответ на эту наивность только усмехнулся и отвернулся к стенке и стал хитро дышать, как будто я давно уже сплю. А сам всё дёргал и дёргал рукоятку. И представлял себе, будто отрубаю Левке хуй, как какой-нибудь Лернейской гидре голову. А мама купилась, будто я сплю, и чото тоже начала под одеялом себя хватать за разные места и вздыхать как паровоз. Ебал я такую тишину, лучше бы признался, что дрочу…

Утром я ничего не мог жрать, — не выспался, потому что на мамины вздохи проснулся папа, рассердился и душил и пиздил её под одеялом до самого утра, но она не умолкала, и ревели они оба при этом как ослы во время случки. Какие же всё-таки ебанутые эти взрослые!

Я выпил две чашки чаю с хлебом и маслом, с картошкой и сосиской, и чуть не сблювал.

Потом поплелся в школу.

Синий топор я ныкнул в трусы, а молнию наполовину расстегнул, чтоб удобно было его выхватить. И перед тем как пойти в класс, я долго стоял у дверей и не мог войти, так сильно болели от страха яйца. Хотелось глотнуть коньячку и от души посрать.

Но все-таки я себя переборол, распахнул дверь ударом ноги и ввалился внутрь.

В классе все было как всегда, та же бодяга, и Левка стоял у окна и, закрывшись газетой, о чом-то договаривался со слабоумным Валериком. Валерик кивал, брал у него из рук конфеты и улыбался как сволочь.

Я, как их вдвоем увидел, так прямо затрясся весь от ярости и сразу стал расстегивать ширинку, чтобы достать топор.

— Бляди! — говорю. — Абмудки! Вафлёры хуевы! Конфетки, значит, кушаете?..

А пальцы от злости аж не слушаются.

Тут Левка быстро спрятал конфеты, с видом оскорбленной добродетели закатил Валерику пощечину, так что тот