В общем, Иванов проснулся и понял, что ему больше не о чем писать. Он ощутил это очень отчетливо еще на грани сна и яви. А когда открыл глаза — так вообще.

Было не страшно, но как-то слегка пустовато внутри. Процесс избавления от иллюзий завершился пошлым и закономерным образом: за последнюю ночь из организма окончательно вытекли все страсти, порывы, рифмы, метафоры и гиперболы, какие там еще оставались. На окружающем мире плотной кисеей повисла обволакивающая стандартно-стерильная серость, и приснившаяся Иванову пьяная блядища, дышащая одеколоновым перегаром, была только лишним тому подтверждением.

Иванов сел, пнул ногой тапок и задумался. Эмоций не ощущалось. Он уже и забыл, когда испытывал сильные эмоции. В смысле — положительные сильные эмоции. Взять их Иванову было неоткуда. Конечно, без труда можно было словить прямо на улице охапку эмоций отрицательных — например, дав в морду милиционеру и попав за решетку — но кто же хочет отрицательных эмоций? Только мазохисты.

Мазохистом Иванов был, но давно, еще в юности. Он целых два года дарил однокласснице цветы, таскал за ней портфель, читал стихи и угощал мороженым. А потом ее лишил на матах девственности пьяный физкультурник, забыл вытащить, заделал двойню и загремел на нары.

С тех пор Иванов относился к девушкам с осторожностью. Но все же относился. Хоть и в меру. Он знал, что такое любить, и долгие годы тщательно лелеял в себе это чувство, потому что ему, как человеку творческому, постоянно нужно было поддерживать в себе некий огонек — такие бывают в водонагревательных колонках, и без огонька колонка нипочем не нальет вам горячей воды.

Сейчас же огонек скоропостижно канул в Лету. Подтвердила это и сломавшаяся зажигалка. Выскочил кремень. Иванов обеспокоился, не является ли эта потеря символической, и заглянул в семейные трусы. Кремень был на месте. Конечно, «кремень» — слишком громкое слово, но всё же мочиться это устройство позволяло вполне.

Иванов понял, что помимо заработка, который ранее черпался по зернышку из многих местных газет и журналов, он умудрился утратить потребность в любви — и решил по этому поводу выпить. Выпить было решительно не на что: деньги закончились вместе с сильными эмоциями. Иванов прикурил от спички, огладил любовным взглядом стоявшую на столе пишмашинку «Ятрань», вздохнул и снес ее в ломбард.

— Напился ты, — сказал вечером гном.

— Иди ты, — отмахнулся Иванов, укладываясь спать.

— Нет, ты зря это так, — наставительно заявил гном, залезая грязными ногами на подушку. — Запомни, что пьяным бабы дают реже, чем трезвым. Нормальным людям претит запах перегара. А, кстати, где твоя печатная машинка?

Иванов без слов спихнул его на пол и мрачно перебросил уставшее тело под стенку, наворачивая на себя одеяло. О бабах ему говорить не хотелось, о перегаре — тем более.

Гном был не его. Это в том плане, что Иванов его не заводил и не растил. Когда он разменялся с истеричкой-женой и въехал в однокомнатные 19 метров, гном уже давно ютился здесь в углу за кухонной плитой, но, правда, месяца три никак себя не проявлял. А однажды таки проявил: пришел в комнату и пожаловался:

— Ну ты алкаш, тебе всё равно. А я вот что-то… не знаю даже.

Иванов был с похмелья и гному в целом не удивился. Удивился только тому, как тот ловко сумел материализоваться прямо из воздуха. И еще удивился, что он, Иванов, сумел в данной ситуации не то что произнести — но хотя бы продумать такое неудобное слово как «материализоваться».

— Я вообще существо самодостаточное, ты не подумай, — продолжал гном, забираясь на холостяцкую ивановскую кровать, — но последние лет восемьдесят скучно что-то стало. Поговорить не с кем. Тут до тебя такие асоциальные наркоманы жили – о-о-о. Летали по ночам. Заманался я ихних розовых слонов потом в форточку выгонять… Но ты вроде парень неплохой, можно с тобой общаться. Только не пей много.

— Моменты разные бывают, — уклончиво попытался оправдаться Иванов.

Гном оживился:

— Что, женщина ушла? Муза покинула талантливого творца? Не вопрос, новую найдем. И вообще, если надо чего помочь — проси. Как новый хозяин — имеешь право. Только не материального. Материальное уже давно всё разворовано.

Иванов вспомнил опыт владения домашней собакой и приказал гному на кровать не лазить. Гном сделал вид, что согласился, и из-за плиты переселился в подкроватный угол — чтоб быть поближе к хозяину. Там он по ночам шебуршал как ёж, таскал какие-то объедки и прочий хлам: очевидно, вил гнездо. Иногда разговаривал на разные голоса или пел, причем препротивно, но Иванов его быстро от этого отучил посредством швыряния под кровать тяжелых предметов. В остальном гном вел себя спокойно, не буянил и старался не отсвечивать. Его не замечали даже нечастые гости.

Существом гном был не только самодостаточным, но и вовсе бесполым. Первичные, равно как и вторичные признаки различий у него отсутствовали. Задницу он все же имел, причем здоровенную, и на коробку гадил регулярно, но бороды у него не водилось. Да и вообще на гнома ивановский экземпляр походил весьма условно, скорее напоминал смесь лилипута-дистрофика с плешивым чебурашкой. Впрочем, свой внешний щуплый вид он объяснял тем, что является полукровкой от греховной связи немецкого гнома с французским полуэльфом, а дедушка у него — настоящий русский домовой. Ввиду отсутствия у гнома органов размножения Иванов не без основания считал весь этот генеалогический треп полной ахинеей, но в целом ему было совершенно плевать.

— Хватит бездельничать, — сварливо заявил гном на третий день бездуховного запоя. — Деньги нужно зарабатывать или не надо? Зачем ты машинку заложил, придурок?

— Я тебя сейчас пну, — бесцветно пообещал Иванов, нетвердой рукой сливая в стакан вчерашние водочные опивки.

В последнее время гном, опасаясь лишиться пристойной компании, стал много себе позволять. Учил жизни, морализаторствовал, рассказывал о пользе воздержания от спиртных напитков. Денег, впрочем, не давал. По ночам он тайком опрыскивал Иванова одеколоном, дабы хозяин не потерял раньше времени товарный вид, или, точнее, хотя бы товарный запах. Хозяину потом снилось советское детство и распитие «Тройного» за беседками в пионерлагере, а по утрам у него очень натурально болела голова.

— Ну вот какого рожна тебе надо? — цыкнул сын природы, осуждающе глядя, как двигается вверх-вниз колючий ивановский кадык. — Почему столь наплевательское отношение к собственному будущему? В твоем возрасте… Я не позволю в такого же наркомана превращаться, как предыдущие идиоты.

— Ты понимаешь, нет цветника благоухающего в душе моей. Иссяк живительный родник. Музы все оказались косоглазыми. Идеалы перестали быть идеальными. Неча восхвалять стало, не к кому стремиться.

— У тебя просто кризис среднего возраста. Это у всех бывает. Зря машинку профукал, точно тебе говорю.

— А, не болтай. Что мне теперь та машинка? Нет вдохновенья — нет и денег. Ничего, найду себе другое занятие…

— Давай лучше я тебе бабу найду…

— Уйди, — Иванов поплелся в ванную и там принялся