После неудачной ампутации головы — неудачной, потому что подходящей по внешности и умственному складу замены там и не нашли — Саше Пипиркину пришили обратно его собственную тыкву, и он несколько месяцев отсиживался дома, глядя в зеркало на свои огромные уши и оплакивая неудачный спор с нетрезвым пролетарием, закончившийся столь плачевными последствиями для его черепа. От удара бутылкой в мозгах у Саши что-то сместилось — он как будто осознал всю ущербность своей интеллигентской начитанности и теперь часто задумывался над тем, как бы ему вписаться удачным мазком в воинственную картину окружающего мира, от которого он за прошедшие после рождения на свет годы совсем оторвался. Ведь нельзя же сидеть всю жизнь дома, в самом деле. Однако, страдая от минусов добровольного заточения, Саша, тем не менее, далеко от своего квартала отходить боялся. Мало ли что…

Воспрянул духом он только после того, как однажды обнаружил, идя из булочной, что детскую библиотеку по соседству, в которую он так часто хаживал, будучи школьником, переделали в клуб с многообещающим названием «Сборище». С того дня он стал чаще отрывать очкастые глаза от газеты, проходя мимо, и по обрывкам разговора и независимому внешнему виду молодых людей, частенько толпившихся у входа с одной сигаретой на всех, сделал вывод, что клуб слывет весьма передовым местом, у завсегдатаев которого наверняка можно научиться многому, и в частности — как быть современным и продвинутым, дабы не получить больше стеклотарой по башке.

Когда Саша, преодолевая врожденную робость, принял решение заглянуть вечерком в это злачное заведение с восхитительно дурной репутацией, его неожиданно свалил коклюш. Промаявшись с нелепой детской болячкой три недели, Саша, который от расстройства даже не мог читать любимых книжек, совсем извелся и похудел у своего зеркала. Кашель пополам с температурой чуть не порвали его на части, но не таков был Пипиркин, чтобы сложить лапки — он напрягся и не сдох из чистого еврейского упрямства. Разумеется, первое, что Саша сделал в день выздоровления — напялил самые модные шмотки, какие смог разыскать в своем скудном гардеробе, разбил копилку, на дне которой вместе с современной мелочью пылились не дождавшиеся своего часа позеленевшие монетки с гербом СССР, и чуть не вприпрыжку понесся в клуб.



Был вторник. Вечер еще не наступил, и в помещении, стены которого были богато инкрустированы мотоциклетными запчастями и приколоченными пятидюймовыми гвоздями музыкальными пластинками, роился пчелиный гул, создаваемый толпой лохматых субъектов в кожанках со множеством молний, цепей и заклепок, щедро расплескивавших пиво по грубым деревянным столам. Саша услышал тост за какого-то Курта Кобэйна, чье имя показалось ему смутно знакомым, и, словно гончая по следу, стал зигзагами подбираться к компании, прикрываясь показным интересом к надписям на распятых винилах, к каждому из которых он присматривался долго и с понимающим лицом — то есть выпучив глаза и одобрительно жуя губами. Продолжавшие бузить парни не обращали на него никакого внимания.

Усевшись у стойки, тянувшейся вдоль всей стены бывшего читального зала, Пипиркин как можно небрежней расставил перед собой три стопки водки и уставился на них сквозь очки тусклым взглядом уснувшей рыбы. Надо пояснить, что в обычной своей жизни он пил крайне редко, а давешний случай, закончившийся достопамятной ампутацией, и вовсе навеки отвратил его от потребления спиртных напитков. Нет, ни в коей мере Пипиркину ну хотелось походить на отвратительного пролетария в шапке-«гондоне», оставившего по себе память в виде титановой пластины, скрепившей пострадавший от бутылки череп. Саша купил выпивку просто для того, чтобы не выглядеть белой вороной (заказать кофе или чай в его разукрашенную трещинами голову как-то не пришло). К тому же, показав себя щедрым человеком, который не прочь поделиться алкоголем с ближним, было легче втереться к этому самому ближнему в доверие и выведать под шумок, какими принципами тот руководствуется в своей продвинутой, далекой от комплексов жизни.

Случай скоро представился. Из мужского туалета вышла парочка — в одной из двух патлатых заклепанных фигур Саша в некоторым удивлением опознал существо женского пола — и остановились неподалеку, прокуренными голосами соглашаясь друг с другом, что «было круто, бля». При последних словах Сашины уши, дотоле стоически вянувшие под лившийся из колонок расхлябанный англоязычный рок, нервно задергались: всё крутое его интересовало в наивысшей степени. Подмигнув своему товарищу, девушка поплыла к остальной компании, мужское же существо, драпированное помимо спрятанного под бандану хаера неопрятной рыжей бородой, ощупало ширинку и неожиданно плюхнулось на высокий стул рядом с нашим героем. Саша поправил очки и гостеприимно пододвинул к гостю стопку водки. Тот не удивился, вылил водку в рот и громко занюхал кожаным рукавом. Потом веско сказал:

— Ты чего здесь?

— Слушаю, — ответил несколько смущенный такой прямолинейностью Саша, показав взглядом на висящий под потолком сабвуфер.

— Да-а… Кобэйн был реально крутой чувак, — кивнул заклепанный, уже без приглашения заливая в себя вторую стопку, после чего зажег вонючую сигарету, сделал затяжку и надолго заткнулся. Саша тоже застенчиво молчал, шевеля ноздрями, в которые то и дело попадал дым, и отчаянно пытаясь бороться с приступами недолеченного бронхита. От громкой музыки у него уже звенело в ушах, но уходить домой без ценной информации было смерти подобно.

— Жаль, что помер, — неожиданно вздохнул его визави, потирая запястье с надписью «Sex pistols». — Вот, сидим…

Он вскинул коряво татуированную руку в напульснике в сторону своих друзей. Саша послушно поглядел в сторону разнузданной толпы, трясшей хаерами над пивными кружками. На его глазах очередной тостующий свалился под стол, зазвенело стекло, раздался взрыв дурацкого смеха. Сборище этих продвинутых личностей почему-то не очень напоминало поминки, виденные им однажды в селе, где он прежде часто гостил у бабушки. На тех поминках много и часто плакали какие-то старухи в платочках и пили «за упокой души» самогон, которого в итоге вылакали почти три ведра. Саша тоже понюхал стакан с белой мутью, а потом его долго рвало в сенях кислой капустой и рыбными котлетами…

— А… кто у вас умер? — осторожно осведомился Саша, выныривая из липких воспоминаний, от которых заурчало в животе.

— Как кто, — удивился собеседник. — Ну, он. Кобэйн, бля.

Саша к последнему известию почему-то оказался не готов.

— Совсем умер? — растерялся он.

— Совсем, — грустно подтвердил бородатый, в волнении обсыпая пеплом кожаные штаны, выпачканные в районе ширинки чем-то вроде клея ПВА. — Совсем-совсем, — добавил он и наставил на Сашу палец. — Вот так: пиф-паф!

— Убили? — ахнул Пипиркин.

— Какой там убили. Сам себе мозги вышиб в гараже, — возмутился кожаный, глотая содержимое последней, третьей стопки, и гневно припечатал ее к стойке. — А ты, я гляжу, совсем ни хрена фишку не рубишь! Кобэйна не знаешь…

Пипиркин весь сжался,