Он давно мечтал от неё избавиться. Наверное, с самого дня женитьбы он невзлюбил её покатые плечи, манеру говорить, привычку спать в бигудях, готовить на обед гороховый суп и разговаривать часами с подругами по телефону. Он ненавидел в ней буквально всё, даже её глупые сны, которые она каждое утро излагала постным со сна голосом, наваливая ему завтрак из черной сковороды с оплавленной ручкой.

Она была ему не пара — он знал это ещё тогда, когда впервые стянул с неё трусики в вонючей темноте школьного туалета на рассвете выпускного вечера, с третьей попытки пристроившись между чьим-то пьяным полутрупом в облеванном и даже на ощупь очень дорогом пиджаке и урной с использованными бумажками, в которую кто-то насрал и для убедительности воткнул в дерьмо окурок, словно меч победителя. Так же и он проткнул её насквозь своим непуганным суставом, горячо шепча на ухо какие-то невнятно-бессвязные непристойности, которые на тот момент показались ему чудом нежности и остроумия. Помня об обязательных сладострастных стонах, знакомым ему по немецкой порнухе, в изобилии отсматриваемой отцом, переводчиком иностранных фильмов, он заткнул ей рот рукавом рубашки. Было много крови, вдобавок она обмочилась ему прямиком в спущенные брюки, но он был горд, что не проиграл в этом неравном бою. Он небрежно вытирал липкие руки о рубашку, ухмылялся и сплевывал на стену, и только на выходе из сортира его наконец стошнило.

Она не была ему парой и он не любил её, но к моменту поступления в один и тот же вуз они уже были женаты. «Стерпится-слюбится» — шелестели ветхие, побитые герпесом губы старух у подъезда в день свадьбы; выцветшие от времени, слезящиеся линзы старческих глаз шли рябью при виде потного и пьяного жениха, отрешенно падающего в распахнутые двери увитого цветами «Мерседеса»; и он, уже не жених, ещё не муж, – отчаявшись, но не покорившись, окончательно запутавшись и махнув на всё рукой, – тоже изо всех сил в это верил…

Не слюбилось. Не срослось мясо с костью, не смешалось в единую массу; кровосмесительная связь кустарной водки и перестоявшего морковного сока облилась слезами «кровавой Мэри». Все шесть лет бесконечного корпения над вызывающими клаустрофобию чертежами в пропахшем уриной крыле университетского корпуса на пятом этаже возле сортира он провел в звериной тоске, с треском дробя карандашные грифели об усталый ватман, пихая в себя взятые из дома бутерброды и не смея оторвать протраханную бытом голову от кульмана. Он весь ушел в себя, и даже бегая в коридор курить, обычно смотрел в пол, чтобы не видеть оголивших по весне ноги красивых девушек, фланирующих по коридорам, и не ловить сочувственных взглядов своих однокашников, бросаемых при случайной встрече на неё — гадкую, пришибленную, до ужаса серую мышь, которая после свадьбы не расцвела, а, казалось, только усохла и разложилась.

Он не спал с ней неделями: то, что так привлекало в начале, совершенно обесценилось по достижению нежеланной цели. Она днями напролёт мурлыкала под нос детские песенки и накручивала на палец волосы цвета перепревших горчичников, одновременно накручивая номер своей матери, которая, как рассказали более-менее трезвые очевидцы, всё утро после выпускного бала билась головой о школьные стены и вопила как резаная. Ему хотелось накрутить телефонный провод на шею им обоим или, на худой конец, самому утопиться в плещущем вечерними звуками колодце двора, нырнув туда с балкона или подоконника двухкомнатной квартиры на 6-ом этаже, любезно подаренной «счастливым молодоженам» родителями невесты. Вместо этого он шел в другую комнату и топился в складках дивана, желчно оплакивая судьбу. Он жирел, злел, наливался пивом, через два вечера на третий бегал подрабатывать сторожем; с первой зарплаты купил телевизор, остальное пропил и, как любила выражаться теща, профукал. Стал забываться, ходил по квартире в обуви, произносил перед зеркалом гневные тирады об их несовместимости, орал, просил, умолял. Завёл полосатого уличного кота, чтобы испытывать симпатию хоть к кому-то в этом доме. У неё оказалась аллергия на кошачью шерсть. Успев привыкнуть к животному, он решил стоять до последнего, но аллергия перешла в астму, и, скрепя сердце, кота пришлось отдать тёще, от которой тот на второй день удрал. Узнав об этом, он запретил пускать старую ведьму на порог, однако та продолжала ежедневно заявляться к ним, и жена скоро забыла о его словах. Она всё говорила по телефону и вязала распашонки, распашонки, распашонки, шила ползунки, пинетки, носки и ещё идиотские чепчики, в которое не влезло бы даже яблоко.

Живот рос полгода, а однажды на рассвете вдруг сдулся. Превозмогая похмельную дурноту, он выволок её из сортира, смёл останки несостоявшейся любви на совок и долго блевал им вслед, уронив нетрезвую голову в зияющее белизной нутро унитаза.

Из больницы она вышла через два дня. Всего через два дня! Он рассчитывал отдохнуть от своего непосильного груза хотя бы неделю, и потому воспринял её возвращение, мягко говоря, без радости: не съездив за ней, не выйдя встречать в коридор и даже не поздоровавшись, продолжил безучастно валяться среди каких-то грязных тряпок на диване перед работающим телевизором, светя опухшими от пьянства желваками под глазами, пуская ветры и злобно скрипя щетиной об диванный валик.

Был никчемный скандал с битьём посуды. Никчемный и пустой, потому что разъезжаться им было некуда. Его отец давно продал квартиру и уехал в Москву к своей очередной женщине — это уже была третья или четвертая спутница после развода с матерью. Часть денег, которую он им оставил, была проедена в течение месяца. Остальное отложили на покупку автомобиля. Он всегда жил одним днём, но почему-то знал, что это всё напрасно, что машины у них никогда не будет. Он жил в каком-то виртуальном пространстве, враждебном, фальшивом, изосранном вдоль и поперёк, и, самое страшное — не имеющем выходов в привычный мир. Ячейка общества мало-помалу превращалась в Матрицу.

Через полгода умерла тёща. В этот день он завел себе любовницу, надеясь, что жена догадается и бросит его. Она не догадалась. Все последовавшие за этим подсказки потерпели крах либо были старательно обойдены вниманием. Он долго ломал голову над причиной слепоты, пока не понял, что жена ни о чем и не хочет догадываться. Странно, но она любила его.

Это было острей ножа. Он стал скандалить, буянить, бросил работу. Как следствие, учеба тоже полетела под откос. С грехом пополам он напрягся и вывалился из универа с ненужным ему дипломом, который в тот же день нечаянно порвал, и, отнесясь к случившемуся философски, выбросил в урну в сортире студобщаги. О жене он не вспомнил до следующего утра, пока около девяти не очнулся в компании двух каких-то измятых шалав. Это было даже лучше. Эффектное решение вызрело в похмельном мозгу моментально. На последние деньги погрузив усталых девок в такси, он дотащил их до квартиры, пообещав сюрприз. Её не было дома. Он заскрипел зубами и разбил об одну из блядей бутылку с вермутом.

Всё проходит. Через 15 суток он вернулся, но, о, черт,