(объявление на дверях подъезда)



Ранним майским утром конца начала нового тысячелетия Виталий Евграфович Селезнев вошел в пустой, воняющий кошками подъезд обшарпанного шестнадцатиэтажного дома, что на Богатырском спуске, 29, поправил дымчатые очки и неизвестно к чему пробормотал себе под нос: «Ишь ты, умники какие! Хрен вам, а не повторное голосование…».

На улице прошел дождь, с воротника серого плаща ещё капали редкие капли, чуб Селезнева намок и прилип ко лбу, напоминая раздавленную грузовиком пиявку. Замешкавшись с секунду на пороге, Виталий Евграфович отряхнул борта плаща и, стрельнув глазами в сторону разломанных почтовых ящиков, ступил на лестничную площадку. Лифт не работал, кнопку вызова кто-то сжег, табличка на исцарапанных железками дверях предлагала собирать деньги на покупку нового мотора, который, надо думать, стырят ещё быстрей старого. Выругавшись, Виталий Евграфович стукнул носком ботинка по облупившейся некрашеной стене и повернулся в сторону заваленной семечной шелухой лестницы. Он не был здесь больше пяти лет, и сейчас явно был не готов к такой беспардонной демонстрации всех мыслимых и немыслимых нарушений коммунально-бытовой дисциплины. Похоже, жильцы родного когда-то — а ныне практически чужого и почти забытого — дома окончательно деморализованы событиями в стране, раз с таким спокойствием относятся к воровству общего имущества. Да какие жильцы! Обыватели… Разве здесь мог остаться кто-то ещё? Жалкие, ничтожные люди. Боже, как им тут существуется? Уж лучше строить жизнь в столице, вдалеке от всей этой грязи…

Виталий Евграфович шел не торопясь, вместе с грязными вытертыми ступеньками считая ушедшие безвозвратно годы жизни. Одышка уже давала себя знать, да и сердце уж не то, что в двадцать. Тогда он летал на брусьях, бил рекорды, ездил на городские и республиканские соревнования. А сколько девушек у него было! Это воспоминание стоило всех его заслуг перед страной вместе с мандатом в придачу… И вот он снова в родном городе. Какой будет встреча с собственным прошлым? Селезнев не знал этого и не хотел задумываться. Все так же механически поднимая и опуская ноги, он сунул руку за борт плаща и достал металлическую фляжку с надписью «Better than Monica’s kiss». Виски обожгло горло, булькнуло вниз, и льдинка в сердце растаяла. Перестав считать ступени, Виталий Евграфович начал считать этажи.

Подъем на 15 пролетов прошел без особых осложнений, если не считать осложнением кучу мусора, раскинувшую липкие щупальца возле развороченного каким-то вандалом мусоропровода. Здесь же кто-то выпачкал перила грязью и написал на стене «суки!» Надпись была крупная, буквы глубоко врезались в побелку, проев её едва не до самых кирпичей. Селезнев на секунду представил себе вандала, способного на подобную выходку. Образ выходил преотвратный: 15-летний малолетка в грязных обносках, красноглазый, распатланный, корябающий ключом привычную ему гадость на стене родного подъезда. Из-под поржавевшей металлической бородки сыплется белая пыль на колени и вздернутые на цыпочки заляпанные грязью кроссовки, рот полыхает запаховыми оттенками дешевого крепленого вина, цыпкастые руки держатся за сломанные перила, чтобы не упасть на нижнюю площадку, на желтоватых зубах блестит злая слюна. Портрет негодяя оказался чересчур жизненным, чтобы реально соответствовать действительности, да и перила были давно и основательно расшатаны — за них явно никто не рискнул бы держаться. Селезнев покачал головой, отгоняя видение, и на всякий случай глянул вниз, дабы удостовериться, что там никто не лежит. На нижних ступеньках зловеще темнели какие-то бурые потеки, не замеченные им сразу, и Виталий поспешил тут же отвернуться. Пробурчав под нос что-то типа «Провинция! Им, скотам, лишь бы ссать», но, правда, не уточнив кому именно, он брезгливо перешагнул через мусорную кучу и уже нацелился на последний пролет, как нога вдруг поехала куда-то вбок, вылетела вверх, и, нелепо взмахнув полами плаща, Селезнев грохнулся в самую грязь. Во все стороны брызнул сок из гнилых помидоров, по ступенькам рассыпались старые арбузные корки, а кефир из порванного пакета мгновенно пропитал штаны в промежности.

— Бл… а-ы-ы… Твою ма-а-ать…

Тихий стон прошелестел под потолочными сводами, раскатился на два-три этажа вверх и вниз и растворился в утреней тиши.

Кое-как Селезнев поднялся. Он напоминал пугало из детской сказки, которое кто-то по ошибке не успел дострелить. Или это волка не успели дострелить, и он сожрал Красную Шапочку? Или нет... он кажется съел Колобка. А Колобок съел репку… или… Ч-черт… Голова гудела как рельса на пожаре, на затылке вспухала огромная шишка, костюм весь пропитался помоями.

— Вот сволочи! — заорал Селезнев неизвестно кому. — Сволочи… Да я вас!..

Пока пальцы судорожно отряхивали с плаща помидорные очистки, расширенные от боли и унижения глаза вновь сфокусировались на ободранной стене с единственным коряво выцарапанным словом «суки!». На этот раз надпись не вызывала мысли о чьих-то хулиганских проделках, напротив, теперь ругательное слово кричало незаслуженной обидой, праведным гневом, ещё черт-те какими эмоциями, о существовании которых Виталий доселе не знал, а только смутно догадывался. Но ни времени, ни желания размышлять не было — в голове пылали лишь злость и желание убить сволочей немедля, натолкать их мордами в эту сраную кучу, приложить лбом об стену так, чтобы слово «суки» отпечаталось на лбу кровавой текстурной вафлей, вот так — «ИКУС». Два раза приложить, три раза!.. Пойти в домком, В ЖЭК, ЖЭУ, или кто тут сейчас за всё ответственный… Наорать, встряхнуть всех хорошенько, пригрозить карами. Чтобы к следующему приезду Селезнева подъезд сиял чистотой и порядком! Ну в самом деле, что за отношение к депутату Государственной думы! Вот так вот… Подло… Совсем распустились, гады…

Виталий Евграфович сжал кулаки и тут же их снова разжал. Проучить бы козлов… Но нет рядом никого. Некому морду бить. Напакостили и скрылись…. Вот же су-у-уки-и… Нет, даже не суки! Намного, намного хуже сук! Суки — это чересчур мягко!

Уязвленное самолюбие бесновалось в груди и требовало немедленной сатисфакции. Со стоном расправив спину, Селезнев выдернул из нагрудного кармана рубашки ручку «Паркер», и, цедя проклятия, в один прыжок взметнулся на перила. Те угрожающе зашатались, но Виталий уже протягивал руку к стене. Брызгая чернилами, ручка нырнула вперед и хищно клюнула побелку под знакомой четырехбуквенной надписью, чтобы одним махом извергнуть из своих недр длинный, мокрый, пронзительно-фиолетовый крик селезневской души:



ПИ

ДА

РЫ

Ы

ы

ы

ы

ы

ы



В сорок пять-то лет и кошка по толстому бревну прогуляться не рискнет, а уж тем более по узким, шатким, разломанным перилам. Хотя, конечно, кошки столько не живут. Зачем им?

Стена внезапно кувыркнулась назад, и полы селезневского плаща шурщаще взвизгнули. Возможно, это взвизгнул сам Селезнев. Эхо ударилось о стены, и те окрасились красным, окончательно довершив композицию.



----------------------