Не могу точно утверждать, что видится унитазам в ночных снах, — может быть, их мучит бессонница, — и что творится в их душе на протяжении долгих лет урино-фаянсовой жизни. Но если учесть, что сам вопрос существования души — штука не доказанная, то было бы неправильным, в свою очередь, отрицать её существование у унитаза. Как знать? — возможно, только унитазы и деревья в состоянии по достоинству оценить божественный замысел, конечно, постигая его при непосредственном участии человека. Так же возможно, что их тоже когда-нибудь посещает любовь...



* * *



О, любовь — это прекрасное чувство! Оно приходит так внезапно! Подленько так — из-за угла, коршуном в незащищенную шею. Когда совсем не ждешь... Но жизнь есть жизнь. Или — существование? Кто скажет, в чем разница?

Унитаз привык ждать. Уже много лет он не видел ничего кроме человеческих задниц. Не вдыхал никаких запахов кроме канализационных, не слышал ничего кроме бесконечного плача труб и неясных голосов за дверями, ведущими в человеческий мир. Изредка вблизи — даже слишком близко — появлялось неизменно пьяное лицо водопроводчика, который в меру своих сил избавлял его от тошноты и запоров. Когда водопроводчик совал в него руку, унитаз терялся. Он не был искушен в тактильных ощущениях, и подобные проникновения в старые фаянсовые внутренности вызывали в нём тихую панику — словно мужичок в замызганной кепке и с плаксивыми глазами не чистил канализацию, а пытался неумело изнасиловать престарелую монашку. Вот только монашки, став таковыми, уже не ждут от мира чего-то светлого и чистого. С божьей помощью они это имеют каждый день. Он — ждал. Несмотря на убийственную рутинность его жизни, зловонный быт, который его давно уже перестал раздражать, постоянное отсутствие света и бурые потёки, навечными шрамами перечеркнувшие некогда блистающие, а ныне тусклые и растрескавшиеся его бока — ждал, несмотря ни на что. Хотя к собственному стыду никогда не знал, чего ему нужно... И не пытался понять. Ведь он был обыкновенным унитазом. Осознание этого факта пусть и делало его жизнь проще, зато хотя бы позволяло гордиться тем, что он пережил многих из своих соседей.

Время сменяло время. Бумага со вбитого в стену штыря растаяла и вновь появилась столько раз, что будь унитаз склонен к аналитике и обобщениям, он мог бы уже сочинить на эту тему превосходную методичку, а то и две. Парадоксально, но многие люди до сих пор не умели ею — бумагой — правильно пользоваться. Оторванные впопыхах куски сворачивались как угодно, только не конвертом, рвались продольно, игнорируя перфорацию, пачкали пальцы, а вдобавок ещё зачастую летели мимо урны, падая непременно грязным пятном кверху. С точки зрения унитаза это было непростительным варварством. И так поступали все — то есть практически каждый, кто им, унитазом, пользовался.

Все, кроме неё. Она была единственным человеком, кто в любых гигиенических процедурах, включая женские, всегда оставался чистюлей. Спереди она вытирала себя двумя слоями мягкой — непременно мягкой бумаги — а сзади, так целыми тремя. Унитаз мог лишь жалеть, что столь наглядный пример аккуратности скрыт от остальных толстыми дверями с облупившейся краской — будь этот опротивевший ему заслон стеклянным, неразумные люди могли бы многому научиться... Но кого интересует мнение унитаза? И потому, зная о том, что подглядывать неприлично, он лишь исподтишка наблюдал за сакральной процедурой складывания бумаги слоями, тихо-тихо урча свои бесконечные нутряные песни и не осмеливаясь булькнуть ей под руку, даже если свежесмытое дерьмо внезапно забивало сливное колено.

Однажды он заметил, что вот уже несколько месяцев не может спокойно смотреть на то, как она оголяется. От волнения постамент под ним тихо потрескивал, а крышка смущенно дрожала, словно пересохший враз язык, борющийся с желанием обвести воспаленные от жажды губы. В такие минуты все его тело начинало биться странной томительной дрожью, неясной, но дико приятной, отчего сливной бачок за спиной протестующе гудел, лампочка под потолком начинала раскачиваться, вода на секунду переставала течь из его замершего в предвкушении нутра, и вот — вот она, обнаженная, уже сидит у него на коленях. Волнительная дрожь его корпуса накладывалась на её собственную дрожь, когда они начинали дрожать в унисон, прижавшись друг к другу так крепко, насколько это было возможно, и её никогда не волновали запахи и отсутствие сгнившего кружка, однажды навсегда унесенного хозяйкой из туалета и уже никогда никем не смененного.

Унитаз пытался вспомнить, случалось ли нечто подобное с ним раньше. Но нет, знал он, не случалось. Их интимные встречи начались с тех самых пор, когда она впервые начала трогать себя там. У него на коленях. Происходило это обычно так. Она разводила, а потом, обхватывая его ступнями, сводила ноги, устраивалась поудобней, упрочняясь на своём месте, точно седлала коня, начинала учащенно дышать, затем все чаще, чаще, и вот уже тихо постанывая, охая и всхлипывая, просто теряла над собой контроль. Унитаз терпеливо ждал, пока её ноги перестанут дрожать. Затем она вставала, тщательно вытирала ладони бумагой и, оторвав ещё один кусок, промакивала то место, где на трусиках у женщин обычно остаются влажные пятна. Для чего она это делала, унитаз не понимал, так как после её визитов обычно даже не приходилось смывать естественное в таких случаях дерьмо. Его просто не было. Она все равно спускала воду — может быть, просто по привычке? — и всё это, вкупе с вытиранием и без того чистых рук, аккуратным натягиванием трусиков и внимательным разглядыванием в настенном зеркале раскрасневшегося молодого лица лишь ещё раз утверждало его в приятной мысли, что она большая чистюля.

Девушка запала ему в душу. Дав ход неосторожным мыслям, он потерял всякий сон — теперь в нем по ночам, ни на минуту не переставая, странным образом всё бурлило, брызгало и пенилось, так что брызги разлетались по всем стенам и даже с потолка капали невидимыми миру слезами. Не раз вызывали сантехника, и тот, ковыряясь в потекших ранах его души и непрерывно матерясь, пытался образумить нахлынувшую чувственную стихию, даже давал хозяевам гарантию на будущее, но через какое-то время все начиналось заново. Фаянсовый Ромео, Пьеро с зашитым от рождения ртом, Петрарка проржавевших труб — он не знал, что с собой делать. Ведь он... Да, теперь скрывать это было поздно — до беспамятства полюбил эту девушку.

Но осознание этого факта почему-то не удивило его, а лишь обрадовало — в глубине души он давно уже считал её своей...



* * *



Шли дни, недели, месяцы. Временами она приносила с собой запах сигарет. Изредка — спиртного. Дважды она отдавала унитазу шпаргалки. Один раз — чьё-то письмо. И один раз её тошнило. Но в целом всё было спокойно. Унитаз блаженствовал. Никто не тревожил его счастья, лишь иногда в их жизнь врывался смутно знакомый голос из другого мира:

— Леночка, солнышко, выходи быстрей, завтрак стынет!

— А!.. Да, папочка, щас, минуту... — перестав трогать и беспокоить себя там,