После смерти брата он решил научиться шить, и дедушка одобрил это решение.

Да, он сильно повзрослел за этот год. А главное — перестал быть уродом. Старое, сморщенное, потекшее лицо было выброшено на помойку. Теперь у Ганса были: глаза с миндальным разрезом, доставшиеся от матери, теткины тонкие брови вразлет, выпуклый отцовский лоб, волевой прадедов подбородок, ястребиный бабушкин нос и… штаны брата.

— Это родственное, внучек, — пробормотал дедушка.

Зашел дядя Марат:

— Ну что, готова рубашка?

— Почти, — показал Ганс.

— Молодец, Ганс, братову науку перенял, а иначе мы бы давно уже голыми ходили… Вот научишься обувь чинить — совсем проблем никаких не станет! — дядя притопнул новой ногой и подмигнул дедушке. — Кстати, у вас попить нечего?

— Вон масленка. И мне тоже дай.

Дядя отхлебнул масла, передал Хуану. Дед сделал глоток, поперхнулся и выкашлял пружинку.

— Вон, глядите… — Показал он. — Разваливаюсь уже. Пора на свалку…

— Не говори так, деда, — с любовью покачал головой Ганс, — ты у нас самый лучший…

Он отдал дяде готовую рубашку и вышел на крыльцо. Ветер шевелил его черные смоляные кудри. Ганс свистнул, и к крыльцу подскочил Джек. Собака дружелюбно махала хвостом, танцевала, заискивающе подставляла бок, в котором что-то тарахтело.

— Где это ты уже умудрился? — покачал головой Ганс, ощупав песье пузо. — Нет, лечить тебя не буду. Сам умеешь.

Он вернулся в мастерскую, покопался на верстаке, нашелся шестеренку подходящего размера. Джек поймал её на лету и проглотил. В животе что-то щелкнуло, тарахтение прекратилось. Отойдя к песочной куче, Джек пустил струйку отработанного машинного масла, выдавил из себя старую, проржавевшую шестерню и всё это загреб лапами.

— Пока, дядя Марат! — Ганс помахал уходящему дяде и присел на завалинку.

Вскоре к нему присоединился дед. Старик поковырял в ухе и поморщился от ворвавшихся в голову статических помех. Ухо до сих пор окончательно не прижилось, всё норовило отклеиться.

— Вишь ты, старое хоть и драное было, а слышало нормально… — пожаловался он сам себе.

Мнительный Ганс тут же на всякий случай ощупал своё лицо, но с ним вроде бы всё было нормально — даже швов не заметно. Он в который раз за последний год подумал, что с двумя глазами куда лучше, чем с одним.

— Да может, просто микрофон засорился?

— Мож, и микрофон, — согласился дед. — Может… А может, и нет. Ухо-то не новое, его до Дика еще дед Казимир носил.

Некоторое время они молчали.

— Деда, — наконец подал голос Ганс. — А почему мы живем так плохо?

— «Мы» — это кто? — отозвался дед. — Ты семью имеешь в виду?

— Да нет… Я про роботов вообще...

— Аа-ах, это… — Хуан вздохнул, ссутулился. —Это всё люди. Это ведь они придумали делать нас самодостаточными, автономными, а после еще и живородящими…

— Живородящими?

— Ну, это так выглядело. Сборка нового механизма происходила уже не на конвейере, а в животе «матери», в этом плане всё было почти как у людей… Стальной скелет в процессе жизни самосовершенствовался и надстраивал себя по определенному алгоритму, позволяя нам «расти». Подобно цепочке ДНК, этот алгоритм понемногу менялся из поколения в поколение. Так у нас возникла наследственность... Осознав это, роботы разделились на семьи, а порядковые номера заменили именами. Мы жили в домах, мы спали в кроватях, мы научились носить одежду. Нам даже дали познать эмоции — научили любить, страдать и сочувствовать. Мы очеловечились. Мы стали почти как они. Но после этого люди почему-то стали нас бояться… и ненавидеть… Нам запретили жить среди homo sapiens и отправили сюда, на Марс. В общем-то, людям не впервой кого-то прогонять — к примеру, так когда-то стало с евреями… Я рассказывал, кто такие евреи?

Ганс помотал головой, и дед кивнул.

— Ну, ладно… А дальше ты знаешь — мы работаем на полях, выращиваем пшеницу, рекультивируем здешние земли… Сажаем деревья, создаем атмосферу… Двадцать поселков в долинах Маринера — вот вся наша цивилизация.

— Угу, — сказал Ганс вполне серьезно, хотя за пределы родного поселка никогда не выходил, к тому же имел сложные отношения со словом «цивилизация». Кажется, так называлась одна старая компьютерная игра...

— А теперь о нас, считай, забыли. В больнице автохирург уж лет пятьдесят как сломался, не шьет, не протезирует. Мы не доживаем до старости, мы гибнем под тракторами и при взрывах в карьере, рвем свою плоть об неудобные инструменты, постоянно уродуемся в быту и растаскиваем друг друга на запчасти. Лечить и восстанавливать нас некому, новую одежду больше не присылают. Потому и донашиваем друг за другом… Кто челюсть, а кто штаны…

— Вымрем как мамонты, — выдохнул Ганс шепотом себе под нос.

Дед пропустил его реплику мимо ушей.

Выйдя из задумчивости, он осторожно согнул руку в локте. Что-то щелкнуло.

— Слыхал? Этот шарнир — особенный. Его носила твоя бабушка. А теперь я ношу. Люди — они такие странные… У них почти то же. Кольцо на пальце. На память… понимаешь…

Он еще долго сидел, о чем-то думая. В линзах его зрачков отражалось небо.

Ганс погладил деда по колену, слез с завалинки, свистнул Джека и, взгромоздившись на велосипед, покинул двор.

— Поеду в соседний поселок, — решил он. — Сколько можно откладывать…

Подобно Дику, он с некоторых пор говорил сам с собой. А по вечерам любил смотреть на звезды.

— Полный вперед! — крикнул Ганс, вылетая на сельскую улицу, и рот его растянулся до ушей. Ноги быстро крутили педали, в ушах стоял свист ветра. Джек некоторое время бежал за велосипедом, потом отстал.

— Ладно, пусть дома сидит, — Ганс погнал во всю мощь. Мысленно настроившись на единственную марсианскую радиостанцию, он опустил на глаза солнцезащитные фильтры и свернул на главную улицу. «Утверждают космонавты и мечтатели, что на Марсе будут яблони цвести…» — затянул после рекламной паузы приятный голос, и Ганс не заметил, как начал подпевать. Это была его любимая песня.



Три старушки с обочины оглянулись на шлейф пыли, в котором мелькали синие Гансовы штаны. Одна ткнула пальцем:

— Говорила же я, счастье мальцу еще привалит. Каков стал! Картинка, одно слово…

— Ему-то счастье, а брата в утиль отправили…

— В утиль, в утиль… Ишь, как погнал…

— Ага. Шофером будет, как отец.

— Вестимо, шофером. А грива-то — соседа…

Высокая толстая старуха стряхнула ржавчину с волос, ядовито прищурилась:

— А я сразу и не разглядела. Шу-устрый, однако…

— Да… Какой позор для семьи! — согласились остальные.

И они еще долго смотрели вслед велосипеду, со скрипом качая головами.

yavas.org