какой-то самодельный скафандр и, прихватив пробирку, ушел в другую комнату, прикрыв за собой дверь. Через пару минут оттуда послышался треск раскрываемого окна. Генрих вышел, срывая маску, протянул пачку с одной сигаретой.

— Вот, я обработал фильтр. Да я осторожно, не бойтесь, — хохотнул он, видя нерешительность заказчика, — главное, не беритесь за фильтр. И сами эту сигарету по ошибке не скурите. Лучше и пачку лишний раз не открывать. Или вот вообще как я… — Химик продемонстрировал короткопалую ладонь в тонкой резиновой перчатке.

Поместив пробирку обратно в чемодан, он с треском сорвал перчатки и бросил их в урну поверх кефирного пакета.

— Потом сожгу, — пояснил он. — У нас печка своя.

Зарецкий бережно спрятал пачку.

— А что, — он сглотнул кислую от волнения слюну, — вылечить такое нельзя?

— Нет, — Генрих принялся мыть испачканные перчаточным тальком руки над ржавой раковиной, торчащей из стены. — Вот, если с мылом вовремя помыться, то ничего страшного. — Он шмыгнул. — А уж если в носоглотку попало — то всё, суши весла… И вы, когда сигаретку-то подсунете, лучше не появляйтесь там поблизости… кхм... лучше аж до самых похорон.

— Это почему еще?

Генрих поглядел на него внимательным птичьим глазом.

— А чтоб вам не передалось.

— Эта зараза еще и передается?!

— И очень легко. Это ж не какая-то обычная отрава. С деньгами передается, с едой, ну, и через поцелуй там, рукопожатие… может и половым путем, в принципе…

— А по воздуху?

— По воздуху — нет. — Он облизал тонкие губы, остервенело почесал подбородок. — Вообще, ребята её еще плохо изучили. Добровольцев, как вы понимаете, на такое дело не найдешь. Вот, приходится самим…

Что именно им приходится делать самим, Генрих уточнять не стал.

— А что потом? — Спросил Зарецкий. — К примеру, если я эту сигарету не использую?

— Ну а что… Пройдет какое-то время, и можете спокойно её курить. Эта гадость довольно живучая, но во внешней среде погибает дня за два. Воздуха не любит. Вот даже если, к примеру, человек моется редко, и руками где-то взялся в опасном месте, то не дай бог ему после этого закурить или в носу поковыряться… И сам заразится, и другим вполне может приговор подписать. Зато через неделю хоть заусенцы на пальцах обгрызай, никому уже ничего не будет! Но вы лучше от греха подальше…

— Понял, — сказал вновь обретший уверенность в себе Зарецкий. Он вложил в непросохшую еще лапку Генриха пачку купюр. — Здесь половина. Вторую получишь, когда будет результат. Не сработает — сгною.

— Ясно, — поскучнел химик, опуская глаза, — только осечек еще не бывало.

— Посмотрим, — буркнул Зарецкий. — Покажи, где тут выход, а то до утра из ваших коридоров не выберусь… прямо лабиринт какой-то… заблудиться — нефиг делать…

— Это для конспирации, — блеснул золотым зубом Генрих, выпуская его из кабинета.

Не оценивший шутки Зарецкий дернул щекой, огляделся, словно в поисках случайных свидетелей, и первым пошел к лестнице.



Старик уплывал.

Мерещились какие-то видения, вспыхивали лица убитых, выпархивало лицо любимой жены, он звал её снова и снова, но она поворачивалась спиной, и он снова тонул в вязкой черноте, захлебываясь зловонной жижей, сипя и кашляя. Так продолжалось многие часы, и он уже не надеялся выбраться из этого кошмарного плена.

Старик не был на самом деле стар, но последние годы он много и часто пил, и, сильно подорванное в неволе, здоровье его в последние дни окончательно пошатнулось. Старому волку оставалось только падать, и он уже почти смирился с этим.

На какой-то момент ему вдруг стало лучше. Старик почувствовал, что обмочился, и нехотя открыл глаза, чтобы позвать медсестру. Но слова застряли в горле.

У кровати сидел враг. Сидел и наблюдал за ним.

— Ты… — сказал Старик.

— Привет, папа. — Сказал Зарецкий, наклоняясь к нему. — Я тебе цветов принес…

Он кивнул на прикроватную тумбочку, где стоял пахучий розовый букет в литровой банке. Соседняя тумбочка тоже была украшена букетом, но уже засохшим и обвалившимся, кровать рядом с ней пустовала.

— Заткнись, — прошипела тень с кровати, изуродованное параличом лицо её перекосилось. — У меня нет сына.

— Папа…

— Пошел вон отсюда, — старик немощно оскалился. Слова с трудом лезли из пересохшего горла, — или я позову охрану. Дай мне спокойно умереть.

— Охраны нет. Может, за пивом отошли…

Чтобы не смотреть отцу в глаза, он обратил взгляд на капельницу, словно бы впервые рассматривая толстую стеклянную колбу с рисками делений, тонкую прозрачную кишку со струящейся внутри жидкостью и стерильную иглу, дротиком пронзающую восходящее солнце на тыльной стороне коричневой от старости ладони. Он видел капельницу всего второй или третий раз в жизни. Зарецкий всегда отличался отменным здоровьем, и в любой больнице был крайне редким гостем.

Старик молчал. Дряблые веки устало закрылись, отгораживая его от незваного гостя.

— Сделка сорвется, — Зарецкий старался говорить спокойно, но сердце всё равно стучало, как тамтам. — Это моя сделка, папа…

Желтые стариковские глазные яблоки снова блеснули из-под век.

— Пускай пропадает… Это не твоё дело.

— Нет, моё, — Зарецкий сцепил зубы.

— Молчи... молчи, Иуда… — Старик сипел всё сильней, — Тебя всю жизнь интересовали только деньги… Будь моя воля, я бы пустил тебя по миру с голой жопой… ты ничего не получишь, — заключил он почти с торжеством.

— Ты скоро умрешь. — Неожиданно сказал Зарецкий.

— Не пугай меня, — распластавшийся по подушке кадавр попытался плюнуть в него, но рот окончательно пересох, — Ступай прочь, и позови медсестру… мне нехорошо…

Гость принюхался.

— Папаша, — голос его стал грубым и злым, на лице прорезалась улыбка, — а ты, похоже, обделался…

Старика вдруг оставили силы. Он весь словно сдулся, опал.

— Уйди… — попросил тихим голосом.

— Хорошо, я уйду. Но давай хоть покурим напоследок. Как когда-то у нас на кухне, помнишь? — Чуть дрожащими руками он достал сигаретную пачку, нарочито небрежно заглянул в неё и скривился. — Черт, всего одна осталась… На.

Он протянул пачку, но Старик вдруг поднял сморщенную левую ладонь, ударил его по руке. Пачка полетела на пол.

— Кури сам! — процедил он. — Ты прекрасно знаешь, для меня это смерть!

Зарецкий вспотел. Весь сценарий летел к черту: он и забыл, что после инсульта нельзя курить. Тем более, такие крепкие…

— Ну одну-то можно, — заискивающе сказал он.

В слезящихся глазах Старика мелькнуло знание.

— Я не приму ничего из твоих нечистых рук, — выкашлял он. — Потому что ты мразь и моральный урод… Мне стыдно, что я породил такого скота. А теперь проваливай.

Скрипнув зубами, Зарецкий встал, великаном навалился над кроватью:

— Кто бы говорил о морали, — презрительно фыркнул он в лицо умирающему, — думаешь, я не знаю про твою наркоманку? Думаешь, Наталья тоже дурой была? Я всё ей сказал, чтобы она знала, с кем жизнь связала, да вишь, душа у неё этого не выдержала…

Лицо Старика вмиг перекосило страданием, словно Зарецкий полоснул