Дима словно был рожден для того, чтобы вобрать в себя все вредные привычки, какие только есть на этом свете. Он курил, пил, ругался матом, принимал наркотики, смотрел сериалы по ТВ и делил постель с кем попало, а когда было не с кем — занимался онанизмом. Дима считал, что образ жизни не выбирают, — он сам выбирает нас. Жить ему с этим было не то чтобы не в тягость, но терпимо.

Однако всему когда-то приходит конец, и вот однажды седенькая врачиха из районной поликлиники, полистав его историю болезни, с удовлетворением констатировала, что такими темпами Дима скоро превратится в полную развалину.

— Вот до чего вас, молодой человек, довела неумеренность, — сказала она, надменно утопив подбородок в складках дряблой шеи. — Курите ведь? Да и выпиваете. Ну, дело ваше. Дело молодое…

Давая понять, что аудиенция закончена, она выудила из стола очередную папку и уткнула туда нос. Дима молчал, разглядывая набор карандашей в стаканчике и одинокий, затесавшийся в их компанию исцарапанный шпатель. Тут же рядом на столе у врачихи стояло фото её двоих детей — таких же жирных и довольных собой, как их мамаша. Дима подавил неуместный смешок, раскрыв рот рукой. Вышло что-то похожее на кашель. Врачиха дернулась.

— У меня всё, — буркнула она, на секунду вынырнув из папки. — Делайте выводы. Утренний кашель в вашем возрасте — это уже не шутки.

— Спасибо, — неопределенно сказал Дима, покидая кабинет.

Как человек слабовольный, он всегда и во всем привык винить посторонних людей. Но тут и правда случай был особый. Дима давно уже вырос из наивных тинейджеров, не способных оценивать последствия тех или иных поступков. Ему было 28, и какую-никакую голову на плечах он имел. Однако получалось так, что каждый раз, начиная новую жизнь, он оставлял себе кое-что от жизни прежней. С некоторыми вещами Дима просто не в силах был расстаться. И не расставался, засоряя организм год от года все сильнее.

«Раб привычки» — с отвращением говорили о нем родные и знакомые.

Да, это было так. Но то, что другие считали собиранием бесполезного мусора, для Димы было собственным вариантом альбома с фотографиями. Неясно, виновато ли здесь какое-то скрытое душевное уродство, или ему просто не везло в жизни, но девушки к нему приходили и уходили… и от них оставались привычки.

Подобно Плюшкину, Дима складировал в тайниках своей души памятные остатки, что были неразрывно связаны для него с понятием любви. Годы текли, а он с ослиным упрямством, постепенно перешедшим в слепую безнадежность, все продолжал нести на себе этот постоянно растущий груз несбывшихся надежд. Сопротивляться у него не было ни сил, ни желания. Потому Дима находил утешение (ведь кто ищет — тот всегда найдет) в песне неизвестного ему автора, слышанной как-то у приятеля в гостях: «Мне бы осесть на самое дно и задохнуться в собственном смраде. Я б изменился, но есть одно но, только одно — чего ради?»

Именно вот это «чего ради» и наполняло Диму пассивностью весь последний год, за который он не потрудился назначить свидание ни одной девушке. Инстинкт продолжения рода он по-прежнему удовлетворял кое-как и с кем придется, мысль же о чем-то постоянном после всех прошлых неудач его просто бесила. Слова о спасительной силе любви Дима с некоторых пор воспринимал скептически. Зачем ему еще одно клеймо? Уж пусть лучше все будет так, как есть…

Но этим утром Дима наконец осознал, что если не предпримет чего-то серьезного, привычки однажды прикончат его.

«Это всё равно, что умереть от любви, — рассуждал он, сидя на скамье в городском парке, — но только к кому? Как глупо...»

Со своей последней девушкой, подсадившей его на «кислоту», они расстались больше года назад. Впрочем, «расстались» — слово лживое… Она его просто бросила, как бросали остальные — бездумно и легко, даже не потрудившись найти какую-нибудь подходящую причину, которая своей универсальностью могла бы удовлетворить обоих.

Не склонный к самокопаниям Дима в очередной раз спихнул всё на влияние фатума, и только поэтому не заработал себе комплекс неполноценности, хотя временами, будем справедливы, его и посещали мысли на данную тему. После взбалмошной, до предела истрепавшей его мозги Марины он совсем перестал кем-либо интересоваться, и предоставленные самим себе привычки провели чудесные 13 месяцев, доедая то, что от него осталось.

Сейчас, глядя на свое изможденное отражение в луже, Дима понимал, насколько высушил и почти убил его этот бесплодный год, как мало жизненной энергии сумела сохранить в себе бренная телесная оболочка в несбыточной погоне за призраками прошлого.

При всей своей беспечности Дима не был дураком или солипсистом: он прекрасно сознавал, что слаб характером. В конце концов, именно эта врожденная черта не давала ему обрести своего места в жизни, волокла через усеянное граблями поле и толкала в объятия новых и новых женщин. Он всерьез считал каждую из них неповторимой… Но в то же время каждая Димина девушка, подобно брякающей на груди медали, имела свою оборотную сторону, на которой можно было ставить штамп. Словно аптекарские бутылочки, выстроились они в ряд на полках его памяти, привлекая взгляд загадочными названиями и переводом на этикетах: Вера (секс), Оля (курение), Таня (пьянство), Катя (ругательства), Соня (страсть к дурацким сериалам), Лена (попса), Нина (женские детективы), Вика (кофе), Марина (тяжелые наркотики).

Теперь Дима видел эти бутылочки воочию и осознавал, что всё последнее время прикладывался к ним, хотя чудесное содержимое скисло и выветрилось из-под неплотно пригнанных пробок ещё тогда, в дни их расставаний, оставив по себе лишь дурманящий осадок с горьким привкусом неудачи.

И как только он осознал это, в нем появилась надежда на выход из тоннеля. Пускай время, когда Дима обещал себе «с понедельника начать новую жизнь», безвозвратно ушло — все же, вставая со скамейки, он уже не был прежним Димой.

— Я избавлюсь от вас раз и навсегда, — сказал он.

Сделал шаг — и вздрогнул от внезапного грохота. Как будто само небо протестовало против первого в его жизни самостоятельного решения. Потом рассмеялся: всего лишь пушка ударила на набережной, как бывало в полдень каждое воскресенье...

Дима бросил окурок в лужу, отдал опустевшие пивные бутылки старушке со звякающей авоськой и отправился домой — наводить порядок.



* * *



Дом в частном секторе, заляпанный кофе клеенчатый полосатый стол летней кухни. Вокруг окурки, кассеты, книжки в мягкой обложке и вовсе без оной, россыпи мятых страниц, не удержавшихся в дрянном типографском клею. Привычки метастазами расползлись по всему дому, но в спальне, несомненно, они свили настоящее гнездо. Дима даже подумал на момент, не проще ли будет взорвать все к чертям, но разум возобладал над ленью — жить ему еще где-то было нужно.

Засучив рукава, Дима три часа загружал пакеты пустыми бутылками, опустошал этажерки, ломал кассеты с порнухой и выгребал из-под кровати побуревшие изнутри шприцы. Трудней всего дело обстояло с сигаретными пачками: года три назад,