когда Диме надоело их выбрасывать, он придумал оклеивать ими стены. Сейчас свободное место осталось только на потолке. Вгоняя пальцы в картонные зазоры, Дима отрывал двух-, а местами трехслойные панели вместе с обоями, дивясь тому, как комната увеличивает свой объем прямо на глазах.

Битва с хаосом увенчалась убедительной победой человеческого гения: зловещие метастазы были вырваны с корнем и неровной ломаной грудой свалены за домой в центре огорода, давно захиревшего и превратившегося в импровизированный сорнячный газон. Содрав с худого торса пропотевшую футболку, Дима вытер рукой лоб и с аккуратностью чуткого садовода полил из канистры разноцветные трупы сжиравших его кровососов.

Покурил, вдыхая запахи бензина. Отсел, чтобы не обожгло, и прицельно щелкнул «бычком», словно спуская курок. Пыхнуло, облизнулось желтым, и пламя обняло холмик, разлилось огненной водой, вцепилось колючим ртом в чернеющих, кричащих в агонии Чейза, Чандлера, Дашкову, Маринину, задушило и прикончило Кивинова, поглотило «Руки вверх», «Иванушек» и «Стрелок». Дима неотрывно смотрел на то, как пузырятся, текут и оплывают ручейками горящего пластика видеозаписи «Тропиканки», «Друзей», «Беверли-Хиллз», и — о боже — любимого «Коломбо», расползаются воском «Секретные материалы», «День рождения Буржуя», «Менты» и «Бригада».

Пивные баклажки опали, смешавшись с останками шприцев, кофейные банки обнажили закопченную жестяную суть; панели из пачек «Мальборо», «Бонд» и «LM» трухлявели и рассыпались картонными «Титаниками», над которыми испуганными чайками вились тлеющие страницы.

Это был момент неописуемого триумфа. Дима не стал танцевать вокруг кострища, хотя, будь он пьяным, непременно сделал бы это. В какой-то момент он осознал, что стоит у самого огня со скрещенными на груди руками, и огненная лужа лижет носки его ботинок, словно приглашая палача разделить аутодафе вместе с его нечестивыми жертвами.

Охнув, отступил. Стеклянное выражение пропало из его глаз. Вытерев пылающее, раскрасневшееся лицо футболкой, Дима некоторое время смотрел на нее, а потом гадливо, словно дохлую медузу, швырнул в огонь. Никогда, даже в самом страшном сне, он больше не хотел видеть эту ненавистную витиеватую надпись — «Санта-Барбара».



* * *



Потом был здоровый сон. Теплый летний вечер. И долгая, невозможная, феерически несдержанная ночь в клубе «Паприка» — последняя…

Утром, похмелившись самым светлым пивом, какое есть в ларьке (обычно Дима пил только горький и густой, как деготь, «Портер»), закапав красные глаза нафтизином (на этот раз — обычная марихуана, никаких «экстези» или «кислой») и выкурив половину «Капитан Блэк», Дима словил попутку и поехал в пригород.

Разговорчивый улыбчивый водитель доставил его к дверям областной наркологической лечебницы, пожелал удачи и подмигнул. Не оборачиваясь, Дима прошел в старые, давно не крашенные ворота. И внешний мир закрылся за ним на долгих 2 месяца.



* * *



Прошлое подобно трясине. Загляни туда — увидишь себя. Кривое, изменчивое зеркало: молодой, бесшабашный, здоровый. Любимый. Прошлое не хочет умирать, оно тянет щупальца кувшинок, заставляет жевать сладко-горькую тину воспоминаний, глотать зацветшую муть эмоций, давно перебродивших в туберкулезные плевки. Рискни, нырни туда — и заржавленная, но никогда не дремлющая мельница вновь примется лить по капле воду на твою тупую макушку, выжимая крик, отворяя слезные шлюзы, порождая отчаянье и сумасшествие.

Он не сразу перестал грызть мокрую подушку по ночам, сосать напоминающие о сигаретах карандаши, глотать в прерывистой сонной одури кашу из лиц, кадров и песенных строк, шепчущих голосов, настойчивых желаний и отвергнутых соблазнов. Но мало-помалу, научившись закрывать перед прошлым дверь, Дима отоспался и отогнал прочь подбирающееся на кошачьих лапках звериное безумие.

Хуже всего были отходняки — накатываясь, они погружали его в пессимизм, подобно тому, как штормовые волны с головой накрывают уставшего пловца и не дают ему выбраться на берег. Однако и с ними он научился справляться, при первых признаках депрессии хватая красный маркер и выводя на оконном стекле кривые слова: «Теперь или никогда».

Дима повторял эту фразу и ночью, лежа в постели, до тех пор, пока слова не превращались в туманную бессмыслицу, пронизанную далекими искрами, и чистыми, ясный, крепкий сон не заполнял опустевшую голову.

К нему здесь хорошо относились. Дима не удивлялся: за деньги даже бесплатная медицина отворяет невидимые миру ларцы изобилия. Он сам выставил условия: односпальная «камера-одиночка», ни радио, ни книг, ни телевизора, ни сигарет. И, разумеется, никаких женщин. Предвидя бескрайнюю тоску, переходящую в приступы буйства, Дима хотел попросить у завотделения комнату с мягкими стенами, но побоялся, что его сочтут сумасшедшим.

Через полтора месяца он начал ощущать себя счастливым — наконец-то. И, глядя на сыплющий желтеющими листьями заоконный мир, Дима снова радовался солнцу, тучам, одетым в больничные халаты нелепым фигурам, обсевшим парковые скамейки за шахматами, и самим напоминающим потертые шахматные фигурки. Время иначе текло в замкнутом пространстве, и, устав голодать, призраки прошлого отлеплялись, опадали с него, подобно струпьям, медленно блекли; умирали. От скуки он иногда развлекался тем, что расхаживал по палате и представлял, как топчет свое прошлое, выдавливает остатки жизни из ненавистных паразитов, поработивших его душу и тело. Громко топал пятками и издавал победные звуки. Свое настроение в такие моменты Дима мог бы назвать «вдохновенно-поэтическим», хотя никогда в жизни не писал стихов.

Последний струп свалился с души в ночь на 15-е октября. Лежал призрачным слизняком у ног, вяло трепеща и плача. Дима не стал его давить. На него неожиданно снизошла кротость, и чечетка на голом полу показалась ребячеством. Поднявшись с постели, он взял со стола маркер и, щурясь от фонарного света, начертал на чистом от надписей уголке оконного стекла родившиеся внезапно строки:



Саламандра лишилась

хвоста.

Впереди лишь одна

чистота.



Спал, улыбаясь.



* * *



Волшебство свершилось. Гной испарился из душевных сот, и они захлопнулись, запечатались, готовые копить сладкий душистый мед новых впечатлений. Сон принес Диме окончательное отдохновение, наутро он не ощутил ни иссушающего кашля, ни тремора, ни похмельной жажды. И даже рассветное возбуждение не принесло никакой муки, лишь удостоверило, что все системы организма работают нормально.

Выходя на следующий день за ворота наркодиспансера, Дима свернул выписку в тугой кулечек, достал зажигалку и помахал маленьким факелом, словно пионерским флажком. От пения, впрочем, воздержался.

Перемены дали о себе знать сразу. Было так непривычно сидеть в осеннем парке и бросать в лужу листья, а не окурки. Пить молоко, а не портвейн. Улыбаться гуляющим девушкам, а не тоскливо вожделеть их.

День стоял ясный, как запоздалый постскриптум бабьему лету. Облака лениво пихали друг друга в бока,