но не набухали злобой, не прорывались плаксивой обиженной капелью. Дима вдыхал полной грудью запахи осени и улыбался. Домой не хотелось абсолютно.

Стыдясь своих джинсов и тертой куртки, выглядевших теперь обносками, Дима сосчитал оставшиеся деньги и прибарахлился на местном базарчике. Потом сидел в парикмахерской, отстраненно наблюдая за растущей на полу кучей волос и иногда пытаясь поймать взгляд молодой парикмахерши. Ее мелькающее в зеркале лицо, скрытый интерес в серых глазах и заигрывающий смех убедили Диму в том, что он изменился не только внутренне. Осознание этого факта обрадовало его, развеяло остатки комплексов и подтолкнуло к последнему штриху — тому действию, которое неосознанно оформлялось в нем все эти дни, но лишь теперь приняло вид законченного решения. В конце концов, он имел полное право на триумф — пусть даже и без почестей.

Расплатившись с девушкой, Дима на всякий случай предпринял еще одну проверку — попросил у нее телефон. С воодушевлением записал цифры на обратной стороне ее визитки («Работает! — ёкало сердце, — всё работает!»), а когда покинул парикмахерскую, незаметно смял картонный прямоугольник и выбросил в кусты. Общение с новыми людьми пока не входило в его планы.

Чистый, подстриженный и благоухающий одеколоном, Дима дошел до таксофона на углу и, скормив ему монету, набрал номер, первым пришедший на ум:

— Але, Лена?.. Але! Мне Лену. Нет?.. Але! Переехала? Что… — Он вздрогнул. — Простите… как это… когда?? Извините, я не знал… Простите…

В глазах замельтешило, как при приближении обморока. Дима с шумом выдохнул.

— О, черт… как же это…

С минуту стоял оглушенный, держа в руке гудящую трубку. Уткнувшись лбом в аппарат. Молчал.

Повесил трубку и отошел. Вернулся. Нашел монету.

— Але, можно Катю? Не смеюсь. Поговорить хочу. Что??? Простите… боже… нет, не знал… Что, и в газетах писали? Не… не читал, простите… не плачьте, прошу вас… ну не плачьте же! Ну простите меня! — не зная, что еще сказать, он бросил трубку на рычаг.

Достал блокнот, полистал. Пальцы противно немели, макаронами вязли в отверстиях наборного диска. Лоб покрылся пленкой испарины. С каждым новым звонком сердце наполняла пустота, ощущение какой-то чудовищной ирреальности происшедшего.

Девять звонков — как девять пуль. Бах, бах. Только успевай вычеркивать. Лишь у Веры оказалось занято, а жила она одна, — значит, можно было перезвонить. Но обнадеживающе короткие гудки уже не играли почти никакой роли в открывшейся перед Димой ужасной картине.

Каким-то образом он умудрился убить их всех — вместе со своими привычками... Медленно и планомерно сгноил, задавил, уничтожил, лишил энергии, остановил сердечные механизмы, обрек на гибель. Восемь смертей, происшедших за последние десять дней, подтверждали это, делая непреложным фактом, далеким от дурацких розыгрышей.

— Не может быть, — тупо шептал Дима, гладя непослушными пальцами стальной рычаг телефонного аппарата.

Но так было.

Уронив трубку, брякнувшую пластиком о застекленную боковую стенку, он вывалился из таксофона, как оживший мертвец из гроба, и побрел прочь, невидяще уставившись в пространство.



* * *



Пить не стал. Уже не поможет… Да и зачем тогда лечился? Вместо этого взял такси и поехал на окраинное кладбище. Побродил меж крестами, посидел на скамье у родительской могилы, счистил веточкой налипшие на гранитную плиту листья. Освободил от целлофана два букета, поставил в обрезанные пластиковые бутылки.

Потом нехотя перешел в сектор свежих захоронений. Постоял над рядом из восьми холмиков, на которых еще не осела земля. Здесь цветов класть не стал. Подумав, достал из пакета и положил поверх увядших чужих букетов, как последних спутников:

Оле — пачку «Мальборо».

Тане — бутылку «Балтики-9».

Кате — словарь русского мата.

Нине — новый роман Александры Марининой.

Соне — шесть кассет с «Бригадой».

Лене — диск «Руки вверх».

Вике — пакетик кофе.

Марине — марку ЛСД.

— Спите спокойно, девочки. Ничьей вины тут нет. Да и я уплатил сполна. Жизнь такая штука… Видимо, к прошлому возврата нет. А может, так и надо. Но я любил вас всех. Жаль, что вы не любили меня… Прощайте.

Шел прочь, не оглядываясь. И уже не жалея ни о чем.

Когда-нибудь это случится и со мной, думал Дима. Когда-нибудь. Но не сейчас. Не сейчас, нет. А может быть — кто знает? — и вообще никогда.

Бывают же чудеса, в конце концов.



* * *



Оставалось еще одно.

Вера уязвила его больше других, сперва произведя в мужчины, а затем растоптав как щепку — это чувство и спустя 15 лет сидело в нем, как заноза. Первый секс, взрослая партнерша, немедленная любовь, обожание и восхищение… Но разве не она в итоге оттолкнула его, сказав с чисто материнской мягкостью (и оттого сделав еще больней):

— Замуж? Эх, Димочка… молод ты еще… и глуп…

Он ушел от Веры в злых слезах, чтобы никогда больше не возвращаться. Вычеркнул ее из памяти, вымарал из прошлого грубой кистью юношеского максимализма. Несколько раз после этого они сталкивались в городе. Пара слов. Привет, привет. И никаких визитов. Никаких гостей. Никаких воспоминаний. Никакого…

Но сегодня — можно. И пускай это будет точкой.

Дима шел к ней. Он чувствовал — Вера дома. Должна быть дома.

Ни страха. Ни грусти.

Лишь две желтых розы в руке.



* * *



Мусор на лестничной клетке, оборванный звонок. Стук в дверь, быстрый и гулкий, как биение сердца — все-таки он слегка волновался.

— Не заперто, — прошелестело изнутри. Или ему послышалось, и это просто шорох сквозняка подсказал толкнуть дверь?

Дима вошел. Миновал прихожую, морщась от застоявшегося запаха, переступил через кучку кошачьего дерьма. Вера всегда была кошатницей, но тогда, в юности его это не задевало. Сейчас от шерсти у него сразу же заслезились глаза, и нос зачесался, словно в ноздри набилась стекловата.

Вера нашлась в спальне. Она, казалось, спала. Скомканная постель, простыня поверх мокрого от пота тела, и по бокам — три худых изможденных кота, напоминающих старые вытертые подушки, которыми кто-то поиграл в футбол.

Слова обличения, многократно продуманные по дороге, как-то разом вылетели из головы.

— Не очень-то ты их кормила, — заметил Дима, присев на край стула.

Произнеся это, он понял, что и сама кошачья хозяйка сильно сдала. При последней их встрече (лет 5 назад они вместе ехали в троллейбусе) Вера была цветущей толстушкой, но сейчас какая-то болезнь стремительно высосала тело, выпила его, словно помидор. Кожа его первой женщины повисла складками, тени под запавшими глазами перечеркнули лицо зловещими полумесяцами, длинные волосы свалялись и перепутались, как клок гниющих водорослей. Нет, не тянула Вера на «ягодку» — 15 проведенных без нее лет словно бы удвоились, превратив первую любовь Димы в заурядную, жалкую старуху, доходящую в своей берлоге в окружении голодных полосатых тварей, не менее жалких и несчастных, чем она сама.

Какое-то время он пытался различить на этом лице остатки былой