Замок подавался с трудом. Я даже успел испугаться, что забыл код, хотя такого, конечно же, просто не могло быть. Просто я переволновался из-за ссоры с Ларисой, да и, в конце концов, не обязан я мыть посуду за ее подругами, тем более выслушивать их треп в течение полутора часов — кто с кем спит, у кого целлюлит, кто куда поедет отдыхать в августе… Сам я этим летом никуда не ездил, и не надеюсь, и не собираюсь. Если Ларисе хочется — пусть валит блядовать в свой Крым, да вот хотя бы с этой мужиковатой Ленкой, обе ведь знают, что я не против.

А я уехать не могу, меня тут многое держит. Что именно — это не их дело. Пусть думают, что начальство не отпускает. На самом деле, у меня скопились отпуска уже за три года, то есть почти за тот же срок, что мы с Ларисой вместе живем. Можно даже сказать, что, начав с ней встречаться, я потерял покой, отдых, сон, и — да еще до хрена всего, включая отпуска.

Наконец-то замок щелкнул, обозначив черную щель в подвал. Комбинацию я не мог забыть хотя бы потому, что она повторяла номер моего мобильного, только задом наперед. Более чем уверен, что Лариса уже миллион раз пыталась подобрать код, да только не с ее куриными мозгами додуматься даже до такого простого секрета. Пусть уж лучше вертит задницей в местной убогой рекламе, снимается иногда для журналов и греет мне бок по ночам. Модель, ёлки. Лицо у неё на самом деле пустое, бесцветное, посмотришь утром — и в блёв тянет, как с бодуна. Блондинка, блин. Совсем другое дело Настя…

Эх, Настя, Настенька…

— Лара, я поработаю немного, — крикнул я за спину, нащупывая поставленную на пол початую бутылку «Балтики».

— Да хоть тресни со своей работой, — донеслось из глубины дома сквозь шум душевых струй. — Я с тобой не разговариваю.

Ну и ладно. Вольному — воля. Какая-то она чересчур психованная в последнее время стала, плаксивая, даже общаться с ней неохота. Я скроил рожу, вошел в подвал и прикрыл за собой дверь. Дверь мягко клацнула. Присев на верхнюю ступеньку, я затушил окурок в стоящей рядом кофейной баночке, достал пачку и выщелкнул еще одну «бондину». Спичка озарила дрожащие руки с обгрызенными ногтями. Свет включать не хотелось.

Да, знаете… Я уже давно смирился с тем, что Настя не ходит по этой земле. С этим тоже как-то можно жить, а время, правду говорят, лечит. Но продолжает мучить другое... Какие-то остатки, рудименты памяти. Я тоскую оттого, что начинаю забывать ее голос, не слышу ее смеха. Не могу позвонить и услышать в трубке Настин голос. До мелочей, до проклятых Земфириных трещинок помню наш с ней последний разговор:

— Насть, я в Питер еду. Не хочешь со мной? Родственники зовут, а самому скучно…

— Нет, нет. Борь, ты сам прекрасно понимаешь всё.

— Понимаю. Ладно… всё в порядке. Просто… понимаешь, моя тетка до сих пор уверена, что мы вместе. Ты ей понравилась очень, когда я вас знакомил на папиных поминках. Вот она позвонила вчера, зовет нас обоих. А я просто не могу ей сказать — она уже старая, переживает за меня, ей плохие новости ни к чему. И потом, я подумал, сколько лет мы собирались вместе в Питер съездить…

— Нет, Борь… — В ее голос проникает усталая нервозность. Или нервная усталость? — Мы больше никуда вместе не поедем, ты же сам знаешь. Не грусти, давай лучше завтра созвонимся, может, пива попьем. А сейчас я спешу, надо бежать…

— Погоди…

— Борь, Борь, счас дождь польёт, прости, всё, пока, я побежала…

Блин. Проигрывал этот диалог уже тысячи раз в голове, как заезженную пластинку, сам себя до исступления довожу, так что трясти начинает. Потом Лариса в постели орет как резаная, ей, наверное, больно, да только мне плевать, не нравится — пусть валит. Пусть по утрам мою зубную щетку в унитаз кидает или грозится машину поцарапать, я-то знаю, что все равно этой дуре нужен. Кто будет еще тазик для блевотины подносить, «скорую» ей вызывать, когда обнюхается каклй-нибудь дряни, выслушивать всякие бредни, кто ее, где и когда обидел? Да и деньги, деньги — вот кому баксы-то с рождения нужны. Мне иногда кажется, она «дай денег» научилась говорить раньше, чем «мама». Впрочем, деньги — это ладно, я никогда себя жадным не считал. Просто она сволочь. Никогда не хочется ей подарков делать, как делал их Насте. Потому что Настя никогда ничего у меня не просила. А Лариса… да что с нее взять, с дуры. Иной раз подумаешь: и связал же бог двух идиотов, один — депрессивный ипохондрик, другая — экзальтированная неврастеничка. Разрушаем друг друга понемножку... И обоим друг на друга, по большому счету, плевать.

До сих пор не знаю, правильно ли сделал, что не выпил с Настей пива, как она предлагала. Знаете, когда для тебя всякий подобный раз — последний, или, по меньшей мере ты так к этому подходишь, то через время стирается сама прелесть этих «последних разов». Вечные муки, они, как и вечный оргазм — невозможны в принципе. Ощущения просто в итоге приобретают серую окраску, тускнеют, как фотография в старой газете. На кой черт нужно такое?

На самом деле были и другие причины. Например, эта чертова собачья привязанность, которую я сам в себе презирал всю жизнь — именно оттого, что никогда не мог хоть в чем-то Насте отказать. Головой понимал, что не нужно мне её больше видеть, а сердцем — фигушки: приползал на коленках, сам себя за это ненавидя. Сейчас Лариса расплачивается за то моё безволие, хоть и не виновата, и, наверное, считает, что все мужики — сволочи. Черт с ней, пусть считает, все равно ничего не может с этим сделать, потому что тоже привязана ко мне, и теперь уже я, козел, этим беззастенчиво пользуюсь. Пользуюсь, потому что не люблю ее. Рано или поздно становится насрать на других, и даже нужно, нужно так поступать, иначе однажды вскроешь себе вены, и сдохнешь, так и не поняв, почему это сделал. И я не мог, блин, просто не мог позволить себе еще раз поддаться, опустить голову и сказать:

— Да… понимаю… Конечно, звони, как будешь свободна. Попьем пива…

А вы бы как поступили? Смогли бы? Наверное, смогли бы. Но трудно, очень трудно два года подряд изображать дружбу. Которой между разнополыми существами — теперь уж точно могу сказать это — не бывает.

Отхлебнул пива. Почти теплое. Дрянь. Четвертая бутылка за вечер, спиваюсь к чертям. И никто не остановит. Ларисе параллельно, а Настя… Настя могла бы, но она уже никого не остановит. Я сделал еще глоток и поставил бутылку на ступеньку между своих ног.

С Настасьей все получилось странно. Рассказать кому — так не поверит. Сосед вот рассказывал, с женой познакомился в трамвае. Она перчатку на выходе уронила, а он выскочил за ней, поскользнулся и разбил вдрызг репу — подножка обледенела. Она его и в хирургию везла, башку зашивать, до сих пор шрамом на лбу щеголяет. Как из больницы вышел, расписались через 2 недели. Всё четко, по-военному… Он мент, мой сосед.

А Настя… Настя — моя принцесса. Моя сказочная спящая красавица. До сих пор в альбоме фотку храню — новогодний утренник в детском саду, она в белом, и в кокошнике, как царевна пушкинская, а я — в вязаной кольчуге. Королевич, блин, Елисей. Морда хмурая,