Мальчик Митя, тринадцати с половиной месяцев от роду, очнулся от сна. Зевнув и сбив ногами одеяло, Митя вылез из кроватки сквозь пролом в деревянных жердях, коий ненарочно учинил позавчера papa, сказавший при этом:

— Каналья! Извозчик за пять рублев — неслыханно! Они меня в могилу сведут!

— Алексей Иваныч, вы меня сами в могилу сведете с вашим неумеренным потреблением горячительного… — кротко отозвалась на это mama, и против обыкновения ушла почивать не в спальню, а в комнату для гостей.

Всё это Митя наблюдал, но участия в диалоге не принимал, так как разговаривать покуда не умел. Здраво рассудив, что никакими обычными словами справедливости в этом мире не добьешься, он всю свою невеликую сущность пока что направил на совершенствование искусства крика, которое, надо отдать должное упорству маленького человека, довел до абсолюта. И дело это ему удавалось так, что любой взрослый мог только крякнуть. Подали ли к обеду кашу чуть холодней, чем требовалось, либо зловредная кухарка не пожелала отдать ему оставшийся от готовки рыбий пузырь, либо никого из взрослых не оказалось рядом как раз в тот момент, когда ему захотелось подергать ближнего своего за нос, либо за окном банально шел дождь — Митя реагировал на это всегда однозначно. Вначале его симпатичное личико сморщивалось в гармошку, глаза зажмуривались, затем уши Мити начинали подрагивать, а маленький розовогубый рот, в котором прорезались уже четыре зуба, и наметился пятый, раскрывался на ширину чайной чашки и исторгал режущий, захлебывающийся визг, на который незамедлительно сбегалась вся округа.

О своем преимуществе перед всеми остальными Митя был осведомлен ясней, чем кто бы то ни было. Чудесным и, очевидно, бесконечно полезным для него качеством было то, что кричать Митя мог часами без остановки. Уже сам факт того, что в ответ на возмущенные вопли отовсюду сбегались великаны и начинали танцевать вокруг него, как ужаленные, был прекрасен. А богатства, которые сваливались после этого на рыжую Митину головенку, и вовсе были выше всяких похвал. Поцелуи, объятия, сахарные петушки, прогулки верхом на чьей-то холке — всё это не могло не наполнять неокрепшее Митино сердце ни с чем не сравнимым воодушевлением. Раз и навсегда уяснил он, что взрослые боятся крика, как огня. И с тех пор вертел этим рычагом, как хотел. Произрастая с самого рождения в атмосфере крайней терпимости, окружающих Митя считал существами глупыми и никчемными, о чем никогда не забывал им напоминать в обычной своей манере.

— Вот вырастили ирода, — вздыхала иногда вечерами мать, поправляя на нем пеленки. — Сплошная мигрень…

— Говорил я тебе, Лиза, — ответствовал papa, снимая сюртук, — ничем нельзя так испохабить ребенка, как ласками и попустительским отношением. А ты не слушала. Теперь-то уж поздно, матушка… — Добавлял он, в раздражении пощипывая кончики усов.

Мать лишь отмахивалась. А Митя, пихая ногами постылую ткань, заходился в крике, и даже слез не было в этом протесте против всего сущего — таким обыденным для него был этот вечерний диалог, смысла которого он не понимал, но чувствовал всем своим неоперившимся тельцем.

Не менее, чем полное отсутствие внимания к его персоне, Митя ненавидел и презирал любое желание ограничить его в исконных правах, как то: ползанье по паркету на карачках в любое время дня и ночи; требование приглянувшейся ему пищи, пусть даже она будет отвратительно пахнуть и содержаться в запотевшем графине посреди стола; кроме того, он активно ратовал за ослюнение всех и вся, и, естественно, за свое незыблемое право на художественный крик. Сегодня, однако, никто не пытался впихнуть ему в рот бутылочку с молоком, — о, счастливый миг! — не требовал молчания, послушании и смирения, не сюсюкал назойливо, не говорил строго, не путался под ногами…

Митя вывалился из кроватки на пол, повертел головой и стремительно пополз к выходу из комнаты. Дверь, по счастью, ввиду августовской жары была закрыта неплотно, и Митя, посопев и повертев плечами, по-червячьи выбрался наружу. Есть не хотелось, пить тоже, — ужин был на редкость обильным (вчера mama и papa принимали гостей), и даже естественные надобности не пробудили в нем желания исполнить необходимость прямо здесь, потому единственным своим стремлением Митя после недолгого раздумья определил потаскать за хвост пса Шарика. Вот уж чего не хватало мальчугану обыкновенно для полного счастья, так это тоскливого воя испанского щенка, которому, в отличие от несчастного Мити, разрешалось бегать по всем комнатам. Вопиющую несправедливость немного скрашивал тот факт, что во двор выходить запрещалось им обоим (помимо того, что оба любили изваляться в грязи, щенок в дополнение еще повадился разорять клумбы с глициниями), однако, как считал Митя, это псевдоравенство никак не могло служить Шарику оправданием, и потому хоть раз за день, но оттаскать собаку за хвост и вислые уши для него было всё равно, как для взрослых, к примеру, прочитать «Отче наш» перед сном. Привыкший к подобному отношению пес уже давно не сопротивлялся экзекуциям, а только жалобно скулил, и в этой животной скорби чуял будущий отрок собственную безрадостность, коей наградили его злые, презираемые до глубины души родители, лишь прячущие собственную глупость и ущербность под масками хорошего к нему, Мите, отношения.

Сейчас, однако, Шарика поблизости не было. И потому Митя принял единственно правильное решение — искать.

Для начала он попробовал голос, взревев для порядка хужайшим и противнейшим из своих фальцетов. Горло слушалось идеально. Успокоившись, Митя огляделся и оценил обстановку. Справа от него был вход в большую залу, где обычно принимали гостей, спереди — проход к комнатам mama и papa. Эти места Митя к своим тринадцати с половиной месяцам излазил изрядно. А вот справа…

Справа отрывался длинный сумрачный коридор, который он успел пока что изучить лишь отчасти. Не иначе, где-то там и прятался коварный Шарик. Уронив слюнку, Митя причмокнул губами и уверенно пополз вдоль по коридору, устланному истлевшей ковровой дорожкой. Пару раз ему пришло в голову пореветь оттого, что волокна ткани были чересчур грубы для его нежных коленок, но, по здравом размышлении, Митя решил, что в его исследовательской миссии лишняя реклама может только повредить, ибо Шарик, не считая злокозненной кухарки, был единственным обитателем дома, не желавшем поддаваться его желаниям, и, услышав поблизости Митин голос, мог вполне спрятаться в какой-нибудь недоступной щели, что было бы крайне нежелательно.

На полпути Мите попалась комната с незакрытой створчатой дверью, в которой он опознал столовую. С дубового стола заманчиво свешивалась крахмальная скатерть с увязанной кистями бахромой. Подобравшись к столу и взявшись кулачками за свисающие складки, Митя встал, покачнулся и с азартом потянул, отгибаясь назад. Скатерть неожиданно сдвинулась, отчего Митя с размаху сел, а со стола слетела какая-то бумажка. Вслед за нею грохнулось на пол пресс-папье в виде отполированного с одного края куска малахита.

Нимало не успугавшись произведенного