шума, Митя набросился на летящий клочок, как ловец бабочек — на невиданный доселе экземпляр, и сграбастал бумажку. Повертел в руках, с недоумением посозерцал витиеватую, с нарочитыми закруглениями, надпись: «Зина, мы с Алексеем Ивановичем отбыли в город. Будем вечером. К ужину сделай щи, кулебяку, бламанже и конфитюр. Усадьбу не кидай, приглядывай за Митей. Лизавета Петровна». Устав разглядывать крючки и закорючки, с любопытством разорвал плотную бумагу в клочки, часть которых разжевал и съел.

Пресс-папье оказалось поинтересней, но взять такую глыбу в руки Митя не смог и ограничился тем, что дважды лизнул бугристую поверхность. Затем, подняв край скатерти, он внимательно обследовал тайные внутренности стола. Шарик отсутствовал и здесь.

Потеряв смысл дальнейшего нахождения в столовой, Митя всё так же, на карачках, выбрался наружу. Вообще, для своего возраста карапуз вполне мог бы уже и ходить, но разве мог он тратить свое драгоценное время на столь бессмысленные пустяки, когда нужно было развивать искусство крика? Глупости!

Таким образом, добравшись до конца коридора и встретив по пути еще две двери, обе закрытые, Митя остановился перед пыльной, нарезанной кусками портьерой. Здесь хозяйские комнаты заканчивались вместе с ковровой дорожкой, и начиналась задняя половина дома, где часто бывала прислуга, а mama и papa почти не бывали. Не бывал здесь и Митя, потому он боднул головой портьеру и смело прополз между щекочущими полосками.

За портьерой царил полумрак, и, в целом, дело обстояло погрязнее. Стояли какие-то метлы, совки, ухваты, по углам таилась паутина, но и без всего этого интерьер не блистал благолепием. Грязь Митя уважал, потому воспринял перемену обстановки с одобрением, и даже уронил на нечистый пол пару слюней. А чьи-то сапоги при входе в одну из комнат и вовсе привели Митю в подлинный восторг. Учуяв запах смальца и поспешно облизав обувь вплоть до голенищ, мальчик только теперь обратил внимание на звуки из-за дверей. Говорили там примерно следующее:

— Ну так как, Зина, может, еще чего из тово графинчику отлить можно для вояки отечества?

— Да куды уж, хватит... — ответствовали с серьезным хихиканьем. — Барыня заметит, крику и так не обересси... Не буди лихо, Панкрат Иваныч...

— И-эх, не бережете вы меня, Зина, — сурово и хрипло подводил итог первый голос.

Говорившего Митя не знал, зато вполне разобрал интонации кухарки, в результате чего моментально потерял интерес к диалогу и проворно отполз дальше по коридору. Кухарку он не любил за то, что она отказывалась играть с Митей после наступления ночного времени, и к тому же, оставаясь сама на хозяйстве, что случалось не реже раза в неделю, имела наглость дробить своё благоприятное отношение к нему за счет привода в дом всяких темных личностей в шинелях и сапогах. От приводимых личностей прелюбопытно воняло махоркой, смальцем и перегаром, однако их полное равношушие нему, Мите, раз и навсегда ожесточило детское серде против любых визитеров в целом, и военных — в частности. Однажды, когда его поднесли знакомому генералу на предмет рассмотрения, Митя в знак протеста подарил его своим самым противным криком и вдобавок устроил мокрое дело, чем на долгое время отвовевал возможность не общаться с лишними для него людьми.

— Ничего... Хе-хе! Вырастет, в опере петь будет, — попытался подхалимски отшутиться мерзейший генерал, отряхивая парадные брюки. Но всё было напрасно — понятие «лишних людей» уже накрепко укоренилось в возмущенном Митином сознании.

Кухарка тоже была лишней в силу того, что думала о себе слишком много. Ввиду пристрастия отца семейства к напиткам и игре, на содержание няньки (а в будущем, скорей всего, и бонны) у господ не имелось достаточно денег. И получившая по такому случаю дополнительные полномочия кухарка, правильно понимая ситуацию, этим беззастенчиво пользовалась. Она, в отличие от прочей прислуги, могла осмелиться проигнорировать настойчивые крики из люльки и не подойти, чтобы усладить Митину душу пением либо покачиванием колыбели. А то, как у злого писателя Чехонте, временами осмеливалась и шлепнуть как следует, в ответ на что, конечно, Митя не мог внятно пожаловаться — иначе нахалке уже давно отказали бы от места.

Зная эту кухаркину подлость, Митя на быстром ходу достиг конца коридора, свернул вбок, и, посидев с минуту у подножия лестницы, выдущей на второй этаж, добрался до некоего порога. В этом месте он не был прежде никогда — обычно зоркие чужие глаза отлавливали его еще на выходе из барских комнат, после чего ревущего во всю мощь Митю отправляли в люльку, где его обличительные слезы были никому не интересны. Но сегодня, виват, дом дышал тишиной, и никто не делал попыток водворить его на место. Это ли не счастье? И не стук ли это когтей послышался ему, пока он отдыхал, сидя у лестницы? Несомненно, противная собака скрывается где-то здесь...

Порог был высок — почти что десять сантиметров, и Митя, перебираясь через него, пребольно ушиб колено, однако не разревелся лишь потому, что вспыхнувшее любопытство победило каждодневный инстинкт. Глазам его открылась такая картина, что мальчик замер в немом благоговении, разом забыв и о Шарике, и об ушибленном колене.

Огромная комната была сплошь залита светом. Мебели в ней не было вовсе, не считая двух плетеных кресел и зеркального столика у стены с тремя маленькими акварелями, висящими, к сожалению, слишком высоко, чтобы Митя мог до них дотянуться. Но пошлейшие картинки не привлекли его внимания вовсе. Куда более взбодоражила мальчика панорама осеннего сада, открывавшаяся взору там, где кончались стены. Весь торец комнаты являл собой выход на волю — туда, где пламенели облетающие деревья, летали едва различимые в небе птицы и золотилось сквозь поредевшие кроны нестерпимо яркое солнце, освещая чудесную мраморную скамейку, утопшую в кустах черемухи.

Запыхтев, словно паровая пашина, но так и не найдя никакого выражения для нахлынувших чувств — ведь в его небогатом арсенале были только протестующие вопли и возмущенный, истерический, обиженный рёв — Митя, не размышляя больше, пополз к долгожданной свободе. Вся его предыдущая жизнь была не более чем прелюдией к этому моменту. Сколько раз видел Митя на прогулках этот сад, эту скамейку, это солнце — но всё краем глаза, мельком, — и тут же уносили его прочь со словами:

— Ну, хватит, Митенька, пошли на переднюю сторону дома гулять, а то барыня наругает.

Даже рев в таких случаях не помогал — определенно, высшие силы не желали, чтобы он совершил ползучую прогулку по восхитительно заросшему саду, что давало Мите совершенно конкретный повод ненавидеть эти самые высшие силы.

Теперь, однако, сомненья и запреты прочь.

Митя на едином дыхании дополз до края комнаты и вдруг ударился обо что-то так, что изо рта сам собой вырвался вскрик, впервые за долгое время произведенный от боли, а не из идейных соображений. Удивившись этому сам, Митя на несколько секунд прервал поток рыданий, дабы обследовать напасть с помощью рук. Немыслимо! Кто-то и здесь догадался ему