досадить, заделав полностью всю стену прозрачнейшим стеклом, пробиться через которое у несчастного Мити, очевидно, не было никакой возможности.

И вот после этого, конечно, сдержаться он уже не мог. Привстав для верности на подгибающиеся свои ножки и уперевшись ладонями в ненавистную прозрачную преграду, Митя тщательно зажмурился, набрал в худую грудь воздуха и, еще раньше, чем из голубых глаз хлынули слезы, рот его выпустил наружу сверлящий крик разочарования — тонкий, режущий, как алмаз и весьма хорошо поставленный. Митя и раньше ревностно занимался своим голосом, но до их пор сам не предполагал, каких глубин может достигнуть истинный талант, брошенный волею случая в экстремальные условия.

Секунда длилась за секундой. Истошный визг, казалось, навсегда вмуровался в воздух, став его единой частью. Все Митины протесты разом словно проснулись и присоединили свои немолчные голоса к иссякающей, захлебывающейся глотке, давая ей новые силы, пробуждая в молодом крике неслыханную скальпелевидность, о которой не мог помыслить даже сам тринадцадцатимесячный носитель таланта в лучшие моменты своих бенефисов.

С жалобным хрустом рассыпались недопитые бокалы на столике, расплескивая по блестящей поверхности рубиновые капли, затем разом раскрошилась и ухнула вниз тонкая зеркальная столешница. И наконец, не выдержав вибраций, всхлипнула стеклянная стена, дробясь на толстые игольчатые клинья.

— Уф, ты ж... слава тибе Хосподи, барчук умолк... — Прерывисто произнесла кухарка в полумраке своей комнаты. — А то б я его, не ровен час... скалкой прибила. Иногда как взвоет — хучь из дома беги...

— Что вы такое говорите, Зина, — сипло пробасил знакомый уже голос, — дитё скалкой дубасить, это последнее дело... Вот я вас лучше, тово... со своей скалкой познакомлю, а?..

— От жеж ж охальник жеж ж, — с одобрением отвечала Зина, отверзая уста для нового поцелуя.

Митя сидел на паркете. Ручки его слегка подрагивали, словно в них играла гальваническая сила. В широко раскрытых голубых глазах еще дрожали слезы, но крик уже не шел из онемевшего, словно запечатанного горла, потому что осколок стекла, вонзившися в макушку прямо сквозь незаросший родничок, поразил речевой центр мозга. На неровных гранях стеклянного клина играло утреннее солнце, бегало золотыми зайчиками по другим мелким осколкам, разлетевшимся от удара о паркет.

Привлеченный непонятными звуками, в дверном проеме показался Шарик. Подошел, с опаской и робким любопыством глядя на своего мучителя, осторожно похрустывая лохматыми лапами на стеклянном крошеве.

Не закрывая глаз, Митя завалился на бок с мягкостью тряпичной куклы. Из-под него лениво потекло светло-желтым. Помедлив, Шарик пододвинулся на шаг ближе, жадно понюхал недвижимое, изредко проходящее дрожью судорог лицо мальчика. Покосился на яркую, словно бы праздничную, ленточку крови, тянущуюся через висок к худой шее. Потом сместил черный нос ниже, туда, где среди стекол красное мешалось с желтым. Уловил знакомый запах. Огляделся вокруг, прислушался. Задрал на несколько секунд ножку и, перепрыгнув частокол торчащих из рамы стеклянных клиньев, выбежал в сад. На волю.

yavas.org