кузнечными мехами перекачивался кислород, и лениво плавали цветные пятна. Там было хорошо, как в материнской утробе.

Проснулся я медленно — оттого, что Кеше было непривычно горячо. Скосил глаза. Сидя на краю кровати, она отхлебывала чай и тут же надевалась обжигающим ртом на член, снова и снова, глоток за глотком, с хлюпом втягивая щеки и помогая себе рукой. Мошонка моя была мокрой и липкой, она тискала ее сноровисто, как кистевой эспандер. Но, несмотря на достойные похвалы усилия, мне было никак. Просто никак. Я различил «правильное» выражение в хмуро-сосредоточенном перекрестье ее бровей, закусил губу и перевел взгляд на шкафное отражение. Вид сбоку напомнил записанный на отвратительную пленку порнофильм. Просекший наконец-то убогую клишированность ситуации Кеша протестующе задергался, колотясь в мягкие стены своей тюрьмы. Я захлопнул веки, втянул зад и рефлекторно приподнял бедра.

Она поперхнулась, оросив мои чресла несколькими густыми каплями, выпустила сдувающегося Смоктуновского, вскочила и убежала в ванную. Я отвернулся к стене, несколько оскорбленный. Могла бы и проглотить для приличия. Ах, ну да, я ведь курю и пью пиво, моя сперма не пахнет ананасом. Правильные девочки горькую сперму не глотают.

Хотелось застегнуться, встать и уйти, но почему-то я знал, что мой побег её обидит. А обижать девушку после того, как кончил ей в рот, казалось мне нецелесообразным. Ведь ей тоже ничего этого не хотелось — просто так было, по ее мнению, правильно. Поэтому я просто лежал, колупая ногтем старые обои и кляня себя за согласие участвовать в этой непристойной пародии на расставание. Уж лучше бы, ей-богу, сразу треснул белобрысую дуру по роже, предложив подавиться своей последней подачкой. Но я знал, что не ударил бы ее. Я не делал этого даже в тех редких случаях, когда ее огромные серые глазищи разрешали применить грубую силу. Так что, по-видимому, правы были все, кто считал, что во мне никогда не было гусарского стержня, что я не оправдываю свое прозвище и соответственно не заслуживаю никакого снисхождения…

А потом она вернулась. Села рядом, дыша морозной зубной пастой, и погладила меня по плечу. Я понял, что марафон только начинается.

— Не надо, — буркнул в сторону, чувствуя, как поперек горла вырастает кислый комок. — Хватит…

Она погладила меня по голове, потерлась грудью об торчащий локоть, провела рукой в паху, но я мрачно отпихнул ее и перевернулся на живот.

— Всё, хватит, перестань. Не трать силы…

— Пожалуйста, котенок, — когда она переворачивала меня обратно, голос ее дрожал. — Не отталкивай меня. — После паузы тихо добавила, опустив голову: — Это не твой последний раз. Это мой последний раз.

Я молчал, не зная, что ответить. Кеша молчал, прилипнув к животу. Нам с ним было плохо и неуютно. Нам не следовало здесь находиться. Прикрыв протестующе веки, я осязал, как теплая ладонь легла на мою щеку, нерешительно прошлась ноготками по шее. И до меня вдруг дошло, что она понятия не имеет, правильно или неправильно сейчас поступает. Внутренний компас безмолвствовал. Это было до того на нее не похоже, что моя обида за несколько секунд изменила агрегатное состояние, перетекла по стенкам сознания в конденсат нечаянной жалости. Я открыл глаза, сжал ее запястье, собираясь притянуть к себе, и:

— Можешь вставить мне… туда, — вдруг сдала она свой последний бастион. — Только если осторожно.

Помню, как я удивленно и громко выдохнул. Такого не было никогда. С другими — было, с ней — нет. И я был уверен, что не будет, потому что — «неправильно». Но…

Она порылась в тумбочке, нашла какой-то крем для рук, стянула с меня джинсы, залезла сверху, расстегнула рубашку, нагнулась и поцеловала меня в губы. Потянула молнию своей кофты, вложила бархатистую грудь в подставленные ладони. И ладони сами раздели ее, раздели впервые за долгое время полностью, до слепящей библейской наготы, несмотря на мимические протесты моего отвернутого в сторону, тоскующего лица. Ее лицо стало вдруг словно бы отражением моей физиономии, потому что шмыгнуло носом и тоже скривилось. И чуть погодя расплылось вовсе. На грудь мне невесомо капнуло — раз, другой, третий. Она по-кошачьи мазнула меня влажной щекой, сдавила пальцами плечи, задохнулась протяжным всхлипом… И уже никто из нас не сдерживался. Потому что было жаль. Просто жаль. Жаль всего, чего не было. Чего никогда не случится, либо случится, но не с нами. Жаль нас. Жаль их. Жаль всех.

Внутри старого дивана жужжали пружины. Внутри нас со струнным звоном рвались какие-то спайки, нежность тысячью хрустальных осколков нашпиговывала гордиев узел из двух горячих мокрых тел, билась пульсом в каждой их клетке. И это была совсем другая она. И совсем другой я. Совсем незнакомое «мы». За окном быстро темнело, комната погружалась во мрак, контуры предметов плавились, как шоколад, и постепенно все снаружи и внутри исчезло, растворилось в подобранном на ходу ритме, — осталась только туманная сладкая горечь, не окрашенная никаким смыслом.

Да, гусары. Это было так непередаваемо хорошо, что Ржевский плакал. А в пять часов вечера впервые в жизни подрался, вернулся, плюясь кровью, и остался с ней еще на два года.

yavas.org