Встал я в каком-то болезненно-приподнятом настроении, что было немного странно, так как по утрам я больше привык бодать стены и мечтать о минералке. Однако сегодня почему-то обошлось. Руки неслабо чесались что-нибудь сделать, причем сделать по-настоящему, а не как обычно. Организм сумел обрести контроль над граблями только спустя полчаса, поэтому я сначала расцарапал щеткой десну, потом дважды порезался безопасной бритвой, и наконец едва не оттяпал себе палец, делая бутерброд, который собирался съесть за обедом. На завтрак времени не было — я снова проспал, и следовало торопиться, если я не хотел опоздать на работу. День сегодня был, надо сказать, не самый обычный, но даже дата, которую показал календарь, вряд ли разжалобила бы шефа, опоздай я к нему на ковёр. А в том, что меня вызовут, — причем с самого утра — можно было даже не сомневаться. Обрюзгший лысеющий козел, которого кто-то неосмотрительно записал мне в начальники (хотя в маленьких фирмах начальники почти всегда уроды), пытал сотрудников в своих евроремонтных застенках с завидной регулярностью.

Мысли о начальстве не добавляли оптимизма, однако и они не могли заглушить жажду деятельности, мурашками покрывавшую ладони. Я не очень-то понимал, чего требует организм, однако подозревал, что поработаю сегодня на славу. К тому же, переезжая в переполненном лоховозе через мост, я вдруг ощутил укол эйфорической, ни на чем не основанной уверенности, что сегодня всё можно и всё возможно. И что если сегодня я не позволю себе хоть немножко побыть самим собой, мой разнесчастный черепок просто лопнет, как бешеный огурец в период своей огуречной овуляции.

Правая рука, которая всё еще жила своей жизнью, поминутно лезла в карман за мобилой, чтобы услужливо предъявить мне призрак стремительно ускользающего времени. Рядом в поручень вцепился седоватый мужик с пивным брюхом и с бутылкой в свободной лапе, распространял вонь из потных подмышек своей линялой шведки и ухмылялся, кося глазом в глубокое декольте сидящей перед ним девушки. Отчего-то мне непреодолимо хотелось его стукнуть в пузо, отобрать пиво и вытолкать наружу — эта идея плавала по кругу, словно грязная тряпка в опорожняемой ванне. Погруженный в мысли, я не сразу понял, что уже несколько минут троллейбус не двигается с места. Потом мотор заглох, лязгающе распахнулись двери, и разозленные пассажиры с руганью стали выливаться наружу.

Кляня вездесущие пробки, я остаток моста шел пешком. Думал о том, что, несмотря на скачок бензиновых цен, иностранных тачек на улицах становится всё больше. И что в общественном транспорте, мать-его-железяку-так, передвигаться стало совершенно невозможно: вагоны вечно напханы под самую завязку стариками и юродивыми калеками, пробиваясь через толщу которых, начинаешь ощущать себя единственным выжившим в трупных завалах Бабьего Яра… Мерзко, конечно, вот так ездить, но где мне взять машину — с моей-то зарплатой? Украсть, что ли?

Девушка с декольте шла впереди, и цоканье ее каблучков отбивалось издевательским вальсом последних утекающих секунд. На часы я уже не смотрел. Лишь на выезде с моста остановился на миг — тогда же ненадолго заткнулись и каблучки, — чтобы посмотреть на окруженное зеваками месиво из серой «волги» и темно-зеленой «мицубиши». Вмятое внутрь лобовое стекло «мицубиши» было забрызгано кровью. Внутри кто-то монотонно, на одной ноте стонал. Когда я отвернулся и побрел дальше, девушка уже растворилась в нагнавшей меня нафталиновой толпе.

На проходной здания молодой усатый охранник в черной форме с закатанными рукавами, демонстративно посмотрев на пластмассовый будильник, осклабился:

— Мы без этого не можем, да?

Ставя в журнале закорючку, я молча скрипнул зубами: какое твое сучье дело?

Хорошее настроение испарялось, как сухой лед. Пока я ехал в лифте, от него остался лишь тонкий слой инея, обжигающей глазурью облепившего мои яйца.



* * *



О том, что бутерброд уже не понадобится, я догадался сразу, как вошел в двери офиса. Начальник сидел на моем месте и рассматривал рабочий стол гудящего компьютера — вчера, выходит, я забыл его выключить. А может, и не забыл.

— Денис, что это за гадость? — спросил он, снимая очки. На переносице осталась гореть красная вмятина.

— Это мои фотографии, — тихо ответил я, зная, что на рабочем столе других файлов у меня нет. — Мои личные фотографии.

— Ко мне в кабинет, — сказал он, вставая.

Дверь в приемную была распахнута по случаю жары. Окутанная дыханием вентилятора, впустую гоняющего горячий воздух, из-за своего компа на меня сочувственно пялилась Светка. Свою долю желчи она, очевидно, сегодня уже получила.

Мне дико захотелось в туалет, но я, как приклеенный, поплелся за Леонидовичем. Проходя мимо застекленного стенда с расстрельной шеренгой запертых внутри разнокалиберных кукол, мельком глянул на свое призрачное отражение. Пылающие уши, бегающие глаза, повлажневшие ладони, комок в горле — просто какой-то нашкодивший детсадовец, а не менеджер по продажам.

— Опоздал, — сказал он на ходу, не оборачиваясь.

— Пробка… там машина разбилась…

— Слышали уже, — отмахнулся начальник. — А чего опять без галстука? И воротник на рубашке мятый…

Я промолчал, поняв, что это всего лишь преамбула, и объяснять сейчас что-то лысому гоблину вовсе необязательно — всё равно он меня не за этим позвал. А то бы я, конечно, высказался на тему голубого галстука, одетого им под коричневый пиджак.

— Вот что, дружище. Мало того, что ты спишь с моим секретарем, — пожевал узкими губами гоблин, когда я опустился на стул, — ты еще и допускаешь, ммм, глумление над символикой фирмы. И имеешь наглость фиксировать всё это на пленку.

Я испытал жгучее желание пояснить этому болвану, что в цифровом фотоаппарате пленка не используется, но промолчал. Можно было бы еще, конечно, чисто по-дружески обсудить с ним Светкину анатомию и мои подозрения касательно появления в ее жизни какого-то нового невыясненного персонажа, однако сомневаюсь, чтобы доверительность такого плана могла вызвать в начальнике сочувствие.

— Тем более, используя рабочую, ммм, технику. — Леонидович побарабанил пальцами по столу. — Кто тебе дал такое право? Что ты вообще себе думаешь?

Я порывисто вздохнул, как вздыхают затраханные жизнью воспитатели, разговаривая с маленькими детьми больших и богатых родителей.

— Я себе думаю, Виктор Леонидович, что у меня помимо работы есть еще личная жизнь. И Света сама вольна выбирать, с кем ей… гулять. Не говоря о том, что рыться в чужих вещах — это, знаете…

У меня вдруг перехватило горло от ненависти к нему.

— Техника куплена за мои деньги, — надменно заявил Леонидович, крутанувшись в кресле, отчего его лысина сверкнула на утреннем солнце, слепящая харя которого нагло подглядывала за нами сквозь окно. — Значит, я имею полное право ею пользоваться.

Вот так-так! Внутри меня ядерным грибом вспух и расцвел неистовый истеричный хохот, разошедшийся эхом по всем узлам пережженных нервов, по пустотам, зазорам и полостям тела, по всем закоулкам истерзанного остопиздевшей