Я ее увидел почти сразу, как выехал со стоянки. Девушка в кожаной курточке, юбке до середины бедра, с короткой стрижкой черного, рыжего и белого цветов. Шла куда-то по улице с нахмуренным лицом, кусая нижнюю губу. Одна длинная рыжая прядь трепалась на ветру, скользила по лбу, как живая, — я засмотрелся и, если бы не стоял в это время под светофором, то точно поцеловал бы чей-нибудь бампер. Когда сзади засигналил какой-то дурень на синей «девятке», опомнился и свернул в сторону набережной. Хотя вообще-то ехал в центр.

Через два квартала припарковался, — высунулся в окно, закуриваю торопливо, как первоклассник. Мысли скачут какие-то странные… Легавый с палкой тут же подвалил, облизывается: здесь, мол, стоянка запрещена, платите штраф. Ну, хрен с тобой: дал ему пару бумажек, покатил дальше. Радио вдруг стало раздражать — вырубил к чертям.

Я вообще недавно вожу. Лет до тридцати в железе вообще никого прикола не находил, и прав у меня не было, а потом отец свой «жигуль» мне подарил — учись, говорит, водить, раз ни черта другого не получается. Это он поспешил, конечно, — и полугода не прошло, как ректорат наконец-то перестал тупить, и мне дали «старшего преподавателя», — но за это время я успел прирасти к тачке всеми костями. А осенью Танька опять разговоры о зарплате заводить стала, так что пришлось крутиться: вместо проверки работ теперь «бомблю» по вечерам. Студентам-то насрать, что ты им в итоге поставишь, лишь бы не меньше тройки. Все равно не учат ни черта. С этими делами я уже сам ни Дерриду, ни Бодрийяра не раскрывал года два: на кой черт оно надо, если всё равно экзамены будут пропихиваться через взятку. За десять лет, что я на филфаке топчусь, не припомню ни одной сессии без участия конвертиков. Да, кстати, декан и сам активно стрижет купоны волосатой лапой, — уж кто бы сомневался…

Деньги нужны так, что аж пищит: Татьяне шубу, дочери сапоги «как у Аньки из класса», дом совсем старый, все течет, воняет и ломается, да и та же тачка постоянно требует ремонта, все-таки папа ее за десять лет здорово ухайдакал. Вот и кручусь как штопор, одни дензнаки в голове. Завишу от этих бумажек, словно тварь какая-то, корячусь с раннего утра, а вечером стою в пробке среди «мерсов» и «бумеров» — и все равно ощущаю себя нищим. Или, может, дело не в нищете, а в том, что сколько не заработай, быт в считанные дни всё растворит и переварит; он уже заел в доску, честно говоря. Не знаю...

Выехал на Пушкина, постоял там минут двадцать. Покурил. Клиентов нет, да и черт с ними: настроение паршивое. Залысины свои зачем-то пощупал. Вспоминаю ту девушку в который уже раз: и что в ней такого? Ведь ничего же. Ну совершенно.

Включил приемник: эх, ну не ёк твою мать? — сначала Агузарова немного попела, потом Серов, а через десять минут из колонок начинает электроника жизнерадостная долбить и Кобзон:

— А у нас во дворе есть девчонка одна…

Радио я выключил, конечно. А сам против воли ощущаю, как в уме повторяю по инерции: «Я гляжу ей вслед, ничего в ней нет…» Тогда снова приемник врубил, но на другую волну — лишь бы фон какой-то был, а то вообще кисло...

Старый я вроде бы для таких дел, тридцать шесть скоро, вон и волоски уже седые есть на левом виске. А девчонка эта засела в мозгах, как заноза. Глупо так.

Она была… как бы это выразить… не от мира сего, что ли. Всё вокруг серое, будничное, и прохожие — как картонные силуэты в сельском тире: снаружи вроде бы разные, а внутри одна и та же прессованная бумага. Лица замкнутые, суровые, как у слабоумных, которых толпой гонят на эшафот. Не люди, а набор зеленых цифр из матрицы.

Я такого дерьма насмотрелся за год предостаточно, уж поверьте. А у этой девчонки прямо будто подсветка в складках одежды спрятана была. И смысл какой-то мерцал в глазах. И вообще, она выглядела потрясающе живой — намного живей, чем любой из этих уродов на обочине. Живее даже моей Татьяны, которая в последнее время не отлипает от телевизора — я его скоро разобью, этот ящик.

Отсюда, из тачки, цвета окружающего мира воспринимаются тускло, как сквозь мутный триплекс. А ее я увидел иначе: словно бы сквозь тщательно отмытое оконное стекло, сверкающее солнечными бликами. Это притом, что машину уже неделю не мыл. Помню, я так удивился, что даже стекло слева опустил. И ничего не поменялось: та же яркость, напомнившая картины Серова, те же цвета. Загадка.

У меня на памяти таких непоняток всего две. Во-первых, я не знаю, почему друзья зовутся закадычными. Один приятель рассказывал, что, мол, это если враги вдруг помирятся, то они становятся «закадычными друзьями». Только мне что-то не верится. А в словарь глядеть лень: всё же приятно, когда какая-то тайна в жизни присутствует. Она, жизнь, и без того блеклая…

А во-вторых, у меня в санузле к ванне какая-то странная хреновина болтами притянута, в форме петли. Как будто паз для какой-то защелки. Но куда там защелку приделаешь? И сама ванна старая-престарая, еще века девятнадцатого, не иначе. Вот как сижу на унитазе, так и смотрю на петлю эту. И так сладко как-то от непонятности этой… И понимаешь, что всё преходяще, что мы пройдем, а тайны бытия останутся.

Подбегает вдруг какой-то пузатый мужик в светло-сером дорогом костюме и, не спрашивая, лезет на переднее сиденье. С портфелем: наверное, бизнесмен, или хрен его знает. От потной руки на внутреннем пластике дверцы остается смазанный влажный отпечаток.

— До аэропорта, земеля! — пыхтит он, глядя на свои золотые часы. — Успеешь за 20 минут — стольник баксов!

И достает из портмоне деньги, кладет на панель, в углубление над бардачком.

Я погнал. Это большая удача, когда клиента за яйца держишь, когда он от тебя всецело зависит. Таких людей подводить не хочется. А этот еще и не жлоб — сразу сотку гринов выложил. Люблю таких.

Едем. Трасса полупустая. Я приемник переключил на «Русское радио», чтоб веселее. Сам про себя лихорадочно соображаю: если вдруг гаишник из кустов выскочит, сколько мне с этой сотни в итоге на сдачу останется. Все-таки такой кусок, что жалко с этими говноедами делиться. Но и меньше восьмидесяти жать просто нельзя, иначе никуда не успею. Этот жирный на часы нервно смотрит, аж подергивается весь, как гора мармелада. Портфель свой тискает с таким видом, будто трахнуть его собрался.

По радио ди-джей говорит:

— К нам на и-мейл пришло очередное поздравление: Игорь желает своему закадычному другу Андрюхе, которому сегодня стукнуло тридцать, много денег, женщин и безоблачного горизонта за лобовым стеклом, и просит поставить для него песню: «Крепче за баранку держись, шофер». Исполняем!..

Вот беда, думаю, а меня ведь тоже Андрюхой звать. Только никто меня не поздравит, хотя мне тридцать шесть через месяц. Разве что дочка или жена. Хотя — что жена…

Тоска взяла, сам не знаю, зачем с этим толстосумом заговорил.

— Наверно, этот Андрюха у него когда-то девушку увел, — как бы между прочим себе под нос замечаю. — А потом они помирились.

Тот нахмурился, портфель свой царапать перестал, зыркнул на меня, как на идиота:

— Почему это?