Следующие несколько месяцев они прожили в Незабудкино, как будто еще на что-то надеялись. Отца до марта таскали в областной центр на допросы, он там окончательно поседел. Злой стал, на Леньку начал кричать по любому поводу, ремнем обещал побить — как будто в первоклассники разжаловал. Ленька даже не обижался, — одевался демонстративно и уходил, до самого вечера потом по округе километры наматывал. Искал.

В начале весны вдруг дождались: пришло письмо с требованием выкупа — двадцать тысяч долларов. Отец заметался, побежал в милицию, потом по знакомым, заложил машину и квартиру — но писем больше не было…

Менты пожали плечами: ждите, если что — сообщайте. Потом как-то всё незаметно спустилось на тормозах и замялось. А когда снег полностью сошел, они вернулись в город.

Первое время было туго. Леня продолжал реветь по ночам, таскал в кармане Анькину фотографию, постоянно колотил друзей — припомнил всё, что они когда-то о сестре говорили. А папа после тех ссор его вообще перестал замечать — ходил где-то вечерами, пил непонятно с кем, работу чуть не бросил. Потом завязал, обратил внимание, что Ленька тоже уже выпивает, и сплавил его в Харьков — на учебу. Сам уехал в Одессу, откуда был родом — сперва вроде как подработать, а потом там и остался. Со строительством покончил, трудоустроился дальнобойщиком и связался с этой рыжей стервой, своей бывшей одноклассницей — она к тому времени уже была разведенкой, с довеском в виде семилетних двойняшек.

Леня сперва думал, что папа наконец-то нашел свою любовь, и только потом сообразил, что тот просто променял одного сына на двух дочерей. Горько, конечно, было сознавать, что отец всегда любил Аньку больше, чем его, ну да разве к пропавшим ревнуют? Тогда, не похоронах, он о сестре заговорил, а папа подумал, что это ему в упрек — может быть, и правильно подумал… Стыдно, небось, ему стало: напился водки, обнимал Леньку, как маленького, говорил чушь какую-то, что, мол, зря он на него сердится — ну разве возможно, чтобы отец не любил свою родную кровь. Это он так неуклюже намекал, что Ленька, как родной сын, ему всё равно ближе любых приемных дочерей — хоть Аньки, хоть этих, как их там… Маши и Тани.

Только Леньке эти оправдания до одного места были. Он-то всё равно понимал, что отец всю жизнь мечтал о дочери. А вместо этого родился Ленька. Уж как вышло… Но не надо ему было открещиваться так глупо, — он, пытаясь настоящие чувства спрятать, в результате только Аньку задел. Горько. Неужели забыл, как Ленька за сестру мальчишкам рожи раскрашивал? Да, он пацаном сопливым тогда был — но неужели любящий отец мог быть настолько близоруким, чтобы думать, что он, Ленька, так легко всё может забыть…

Что же до дома в Незабудкино — туда он с тех пор больше не ездил.

Там Ленькино детство навсегда осталось.



* * *



Не хочу никого видеть, подумал Леня, глядя на снеговика. Просто хочу отдохнуть. Едва-едва интернатуру успел закончить, и уже выдохся, как ломовая лошадь — такими темпами скоро от работы вообще воротить начнет. А ведь большое плаванье только начинается…

Но отдыхать не стал — все-таки гости. Перетащил в дом вещи, продукты, звенящие ящики с бутылками. На потертое кресло бросил костюм Деда мороза. Подарков, вообще-то, купить не успел, ну и ладно. Путь хоть дед Мороз будет в наличии, нарядим кого-нибудь.

Вытащил на середину комнаты стол, потом пошел в комнаты, рассмотрел две кровати и диван. На всех явно не хватит, придется тащить с чердака раскладушку. Хотя и этого мало. Разве что парами укладываться. Интересно, а Паша снегурочек привезет, как обещал? Или будет, как с травой на прошлый год — обещал целую коробку притащить, а вместо этого приперся с бутылкой шампанского. Ему это шампанское чуть об голову не разбили.

На всякий случай таки притащил из чулана лестницу, поднялся на полупустой, заплетенный сумраком и паутиной чердак с косым потолком. Окошки замело снегом, но света из люка хватало, чтобы кое-как осмотреться. Пока глаза привыкали к полумраку, он побродил туда-сюда, оставляя на запыленном полу отпечатки, рассеянно трогая расставленные у стены ящики. Найдя наконец раскладушку, спустил ее вниз; также заметил в углу, среди пожелтевших газет, старую лампу с зеленым абажуром. Снял и ее. Еще раз осмотрел полупустой чердак, обратил внимание на стоящий в углу чемодан, прикрытый клетчатой клеенкой. Вот — клеенка, как раз то, что надо. Прочертив на полу неровную темную лыжню, обнажившую доски, он аккуратно, чтобы не испачкаться, оттащил невесомый шуршащий ворох к люку, спихнул его вниз.

Любопытства ради щелкнул замком чемодана. Второй замок открыть не успел — он оказался сломан, и чемодан раззявил пасть, вывалив на пол кипу старых фотографий. Чертыхнувшись, Леня побросал фотоснимки обратно. Одну небольшую пачку, перевязанную синей лентой, сунул в карман пальто. Кое-как захлопнул чемодан, полез по лестнице. Та неожиданно покачнулась, и Леня едва не грохнулся на пол. Ухватился руками за края чердачного люка, поверхность ушла из-под ног, и лестница с глухим дребезжанием повалилась на бок. Пропустив через зубы ругательство, он неловко спрыгнул вниз. Лестница вроде цела, а вот абажур у лампы помялся, придавило железной ножкой. Щурясь, Леня потряс лампу, рассмотрел, как внутри болтается оборванная нить накаливания. Похвалил себя за то, что додумался захватить десяток запасных...

Отряхнул пальто, сбросил его на кресло. Тряпкой протер запыленную раскладушку, лампу и клеенку. В носу засвербело от пыли, и он с удовольствием, тщательно чихнул. Застилая стол клеенкой, обратил внимание, что ему по-прежнему зябко. Удивился.

Проверил печку — горит, но всё равно как-то холодно. В горнице тепло еще чувствуется, а в комнатах уже прохладно. Подбросил угля в брикетах, закрыл заслонку. Потопал на кухню — там вообще ноль. Сошел с синей выцветшей дорожки, нагнулся, зачем-то потрогал деревянный пол. Дерево старое, мать его — совершенно не хочет греться.

Пальто решил надеть обратно. Побродил по комнатам. Скучно. Помощнички что-то не спешат, а самому всей этой праздничной лабудой заниматься — такая тоска, что руки опускаются. Хватит и того, что он вообще тут хоть что-то сделал. Поразмыслив, вышел в горницу, пошарудел в привезенных ящиках, достал водку. Набулькал в стакан, выдохнул, выпил залпом. Потеплело. Отчего-то вспомнилась фраза: «так ведь музыка, она не в инструменте — в душе!»

Посидел, приходя в кондицию, рассматривая протертую клеенку. Вдруг, словно толкнуло изнутри — поднял лицо от стола. Глаза слипаются, голова тяжелая. Что такое? Кажется, сморило…

Оглянулся — за окном темно. В уши продолжал сверлить какой-то звук. Пошел в спальню, где сбросил вещи, выудил из барсетки вибрирующую мобилу. Номер Пашин.

— Ну? — спросонья мозги еле варили. — Где вы там?

Голос на другом конце был совсем слабым, периодически пропадал:

— Лень!... мы, это… Але!... Лень!.. Мы, это…

— Что это?

— …шину…

— Что машину?

— Раз…бали… бля…

— Чего? Разбили?

— Да! Да!

— Черт!

— Это…