Тело на койке — это мумия, обрубок, разобранный манекен — но никак не человек. Не может быть человеком. У человека есть руки и ноги. У него есть лицо. Он ест и пьет, а не питается от пластиковых трубок. Ходит в туалет, а не выпускает лишнюю жидкость через дренаж. На койке лежит не человек, а его невозможное подобие, фикция. Холодный пот струится по спине Григория, он давно в курсе случившегося, ему все сообщили звонком еще три часа назад, нащупав казенным глазом домашний номер в забрызганных кровью документах, но знать и осознавать — разные вещи.

Он только что сдал кровь. Голова полуобморочно кружится, и туго спеленутый кокон в пугающих арбузных разводах словно бы качается в детской колыбели, возвращая память на много лет назад.

Хочется упасть на ставшие ватными колени — то ли от слабости, то ли в приступе безадресной мольбы, но его услужливо усаживают. Пожилая сутулая санитарка прячет глаза, отступая к дверям палаты интенсивной терапии. Словно издалека, долетает тихий, напитанный профессиональными успокаивающими интонациями голос начальника отделения.

— Четвертая положительная — большая редкость, в банке ее сейчас нет, последнюю мы использовали при… операции. А переливать вашу, пока она не прошла анализов, мы не имеем права. Тут ничего не сделаешь, остается ждать.

— А водитель этого… «Икаруса», он отделался царапинами, вы представляете? — Григорий закрывает лицо ладонями, сглатывает. — Царапинами… У меня кроме Димки никого не осталось… Надя от саркомы два года назад, у брата в 78-м парашют… стропы запутались… и всё… Господи, неужели теперь еще и сына надо забрать… Господи, боже мой… Не-на-ви-жу...

Он запускает руку в разрез воротника, срывает крестик и бросает под ноги. Серебро лежит на зеленых клетках пола, рваная цепочка свернулась осуждающим змеиным зигзагом.

— Да разве же можно так… — Горбатая санитарка бросается поднять крест, но врач останавливает ее.

Колет под сердцем. Надо принять нитроглицерин. Не поднимая головы, Григорий глухо продавливает сквозь анемичные пальцы:

— Есть ли хоть какая-то надежда?..

Открыв глаза на звук незнакомого человеческого голоса, он понимает, что находится в вагоне метро, и едет в нем, судя по всему, уже довольно долго. Щека болит от неудобного упора в поручень. Он с трудом принимает нормальное сидячее положение, рука нащупывает в кармане пузырек с таблетками. Перевитая мрачным гудением подземки, в сознании вяло вспыхивает возвратная цепочка мыслей: о дорогих лекарствах, о деньгах, о доме, о спрятанной заначке… Да, надо торопиться домой. Нужны деньги.

— …А надежда есть всегда, — уверенно говорит немолодой, примерно его возраста мужчина, расположившийся напротив. — Вопрос только в цене, которую люди готовы за нее платить.

Последнее явно обращено к Григорию. Он поднимает глаза. Попутчик высок, худощав, носит очки и почти такую же, как у него, бородку. Клочья волос над ушами всклокочены, торчат вразнобой кустистыми седыми рогами. На обтянутых шерстяными брюками коленях — раскрытый томик с неровными строчками какого-то вязаного восточного шрифта. В протянутой руке незнакомца Григорий видит мятый носовой платок и отрицательно мотает головой. Мужчина прячет платок, продолжая участливо смотреть на него. Этот цепкий взгляд — взгляд добровольного проповедника, который спокоен и умиротворен, потому что «точно знает, как надо жить» — вполне знаком Григорию. Обычно он держится от подобной публики подальше, но сейчас ему всё равно.

— Это всё очень грустно, — добавляет попутчик, — однако не я выдумал двигатель внутреннего сгорания. И не вы.

— Но я подарил ему эту чертову машину, — стонет Григорий, глотая нитроглицерин и вытирая пальцами мокрые щеки. — Я во всем виноват...

Слезы снова текут, застревая в бороде, но ему не стыдно. Да стыдиться и некого: скоро конечная, и в вагоне больше никого нет. Кажется, он пил — в обожженном рту ощущается неприятный привкус медицинского спирта. К нему добавляется острый запах серы — незнакомец с невозмутимым видом пытается раскурить спичкой маленькую черную трубку, зажатую в углу рта. Зубы у него крупные, желтые и прокуренные. Григорий, оставивший пагубную привычку еще в институте, хочет напомнить, что в метро нельзя курить, но пока он подыскивает слова, попутчик опережает его вопросом:

— Что же теперь? Вы хотите оказаться на его месте?

— Если б я мог!

— Все рано или поздно умирают, — назидательно замечает незнакомец, тыкая в жерло трубки еще одной спичкой, но та по-прежнему отказывается раскуриваться. — Век человеческий недолог…

Он достает из футляра иглу-выколотку и, морщась, сосредоточенно ковыряет в трубке. Выгоревший, спекшийся табак сыплется черными крупинками на борта дорогого, слегка поношенного серого пальто. Григорий отмечает, что старая игла покрыта пятнами ржави, оставляющей бурые следы на пальцах. Он подается вперед:

— Даже если так, то остаток своих дней я хотел провести с ним! С сыном, которого я растил, которого люблю, понимаете? Я не хочу сам. Я не смогу…

Попутчик прячет свой курительный прибор в карман и одаривает его долгим серьезным взглядом, неподвижность глубоких зрачков не нарушают даже мелкие подпрыгивания вагона на рельсовых стыках.

— Понимаю. И хочу помочь.

Влага беспомощности вновь застилает глаза. Он чувствует, как незнакомец встает со своего места и садится рядом, ободряюще кладет руку на его ссутуленное плечо. После берет безвольную правую ладонь Григория. Точно так же сегодня в медлаборатории брала его за руку невыспанная женщина в белом халате, призывая иметь мужество, успокоиться, надеяться на лучшее.

— Не бойтесь, это не больно, — шелестит над ухом. Выгнав левым запястьем влагу из заплывших глаз, Григорий успевает увидеть, как попутчик подносит иглу к подушечке его безымянного пальца. Потом раскрывает книгу на форзаце, испещренном какими-то карандашными записями, и, выдавив каплю, отпечатывает там ярко-алый дактилоскопический узор.

От вида крови ему становится дурно. Аскетический интерьер вагона заворачивается улиткой размазанных спиралей. Где-то далеко-далеко стерильный голос из динамиков объявляет конечную станцию.

Слабость сковывает члены, они отнимаются. Тело охватывает сонная отупляющая тяжесть. Он лежит на каталке, его куда-то везут. Сквозь веки, зашторенные транквилизаторами и косо пересекающимися полосками материи, проникает свет потолочных ламп. Деловитое скрипение резиновых колесиков сменяется урчанием огромного лифта.

— Это тот самый? — говорит молодой голос.

— Да, донор. Из-за него Аленку уволили, — раздраженно хмыкает невидимый собеседник. — По анализам все было чисто, а как перелили, оказалось, в крови ВИЧ. Жалко девчонку — только работать начала…

— Аленка, Аленка… Беленькая такая?

— Да, такая худющая, с косой. У главного в ногах валяется, но, говорят, замять не получится. Жалко.

— Да, жалко. Ну так а чего — это она, что ли, ему вирус подмешала? Тесты ведь могут ошибаться. Прицепились к человеку…

— Блин, да всё в такой суматохе делалось. Эти козлы чего-то там напутали, а она