- бегом марш! - неожиданно заорал Самохвалов, вытаращив глаза.

Схватив поднос, Антонов бросился через мойку на выход, стараясь не поскользнуться на блестящем от жира полу...

Два дня его не трогали. Словно ничего не случилось. Даже пришла нелепая, наивная по-детски мысль, что про него забыли, все обойдется и все будет хорошо...

***

В чем был - в майке и трусах, его проволокли по “взлётке” и, выставив дневального со шваброй из туалета, швырнули на длинный ряд умывальников.
Острый край раковины рассек ему бровь.

Били, стараясь не попадать по лицу, когда Антонов падал, рывком поднимали и били снова. Били по очереди, отдыхая.
Потом забившегося в угол Антонова пинали уже все вместе, куда придется, Самохвалов лишь сдерживал входящих в раж Кошкина и Стеценко.
Устали. Выдохлись. Покурили у распахнутого окна над лежащим салагой и пнув для порядка еще пару раз, отправились спать.

Антонов пролежал еще минут десять, прижавшись щекой к холодным клеткам кафельного пола. Холод вбирал в себя боль, словно обширный компресс.
На миг Антонову показалось, что он не лежит, а, приклеившись животом и щекой к уходящей бесконечно ввысь и в бездну стене, висит посреди голубовато-зелёной пустоты.
Было уютно, прохладно и безмятежно.

Вспомнилась почему-то мама в желтом сарафане и соломенной шляпке посреди покошенного луга. Ему, Антонову, пять лет, он на пригорке и мама машет ему рукой. С высоты мама совсем маленькая, и он несется по склону во весь дух, сердце обмирает от скорости. “Сашенька, потише, сыночек!” - сквозь ветер в ушах и собственный топот слышит он мамин крик, но все хорошо, мама, вот он я, счастливо смеётся Антонов и мама ловит его на руки и они кружатся в сочном, вкусном, пронзительном запахе луга...

- Слышь, Санёк, вставай, чё ты...
Стена, на которой так хорошо было Антонову, опрокинулась и превратилась в сортирный кафель. Луговой аромат сменился острым запахом хлорки. Боль наливалась, заполняя тело. В ушах звенело. Было мокро.

Антонов открыл глаза.

Дневальный, Пашка Разомазов, на призыв старше, тормошил его за плечо.
- Ты чё, Санек, ты жив вообще? Воды дать? - облегченно спросил Разомазов, видя, как Антонов приподнялся на локте и привалился спиной к холодной батарее.
- Ты вот чего, - Разомазов оглянулся на дверь. - Ты умойся щас, и в бытовку иди. Я там форму твою принес, на подоконнике она. Только свет не включай. Оденься, посиди часок, покури, я дам. Пусть уроды уснут на хер. Потом ты ложись. За что тебя так?

Антонов сплюнул бурой слюной и с помощью дневального поднялся. Начала колотить крупная дрожь. Разбитые губы не слушались. Оперся о подоконник, глотнул ночного воздуха. Глянул вниз, на трусы. Так и есть. Обмочился. Чёрт, когда же? Когда пинали, или потом, когда отрубился?
Разомазов перехватил его взгляд.
- Не говори никому, - прошепелявил Антонов.
Половины переднего зуба, нащупал он языком, не было.
Разомазов кивнул:
- Ясен перец. Ничё, ничё, меня бы если так пиздели, вообще не знаю, что было бы. Ничё, Санек, давай... Я на тумбочку, а ты давай...

Дневальный выскользнул из туалета, притворив за собой дверь. Антонов снял трусы, прополоскал их под краном, тщательно выжал, и влажные, надел. Умылся, втягивая воду разбитым носом. Сплюнул несколько раз. Когда вода из красной стала, наконец, бледно-розовой, вытерся майкой и вышел.

Тускло освещённая “взлетка” уходила в темноту спального помещения. Справа, из приоткрытой двери ленинской комнаты, доносился храп дежурного по роте сержанта Деревенко.
Напротив входа полусидел на тумбочке Разомазов, читая мятое письмо. Пашка протянул три сигареты и махнул рукой в сторону бытовой.

Взяв сигареты, Антонов, осторожно ступая, подошел к двери бытовой комнаты и стараясь не скрипеть, потянул ее на себя.
В бытовке было темно, лишь слабый свет сквозь стекло двери проникал внутрь. Минуты две Антонов привыкал к темноте. На смутно белеющем подоконнике разглядел комок своей формы - китель и брюки.

Нащупал в кармане брюк спички, закурил.
Онемевшие и распухшие губы не слушались. Затушил сигарету щипком пальцев.
Включил утюг, выждал минуту, вновь снял трусы и прогладил, высушивая. Оделся. Неожиданно в носу набрякло и захлюпало, вытер рукой и даже в темноте разглядел темную полосу на тыльной стороне ладони. Опять пошла кровь. Из кармана кителя достал сложенный вчетверо носовой платок и запрокинув голову, прижал к носу.

***

На гражданке платком Антонов не пользовался никогда: сморкался, по отцовскому примеру, зажав пальцем ноздрю. Мама лишь огорченно махала рукой, повторяя без конца про яблоко и яблоню. Так и не приучила к платкам.

Внутренний Устав предписывал обязательное наличие двух иголок с нитками защитного (или черного) и белого цветов, расчески и носового платка. Лоскут подшивы успешно сходил за платок на утренних осмотрах, серея с каждым днем от солдатского пота и пыли марш-бросков.

На присягу приехала мама. Маленькая, растерянная, в сером костюме, с лукошком земляники и спортивной сумкой, битком набитой продуктами. Сидели на скамейке в спортгородке. Земляника от жары раскисла, мама виновато улыбалась, жалела, что не довезла, предлагала выбросить. Саша цеплял, сложив пальцы лодочкой, теплую темно-красную массу и отправлял ее в рот, жмурясь от винного запаха...

- Это покупная или батина? - спросил Антонов, облизывая пальцы. Лукошко заметно опустело.
Мама улыбнулась, морщинки, ранее Антонов не замечал их, лучиками пробежали от глаз к вискам:
- Папа высаживал, это самая первая. Все переживал, что не поспеет. Да видишь, перезрела даже, раскисла совсем по дороге. Глянь-ка, перепачкался весь, - мама покопалась в сумке и достала маленький, меньше тетрадного листа, голубой в белую клетку платочек.
Вытянув губы в трубочку, провела платком вокруг рта сына.
- Мам, ну как маленького ты меня... Дай, я сам, - Антонов осторожно вынул из пальцев мамы мягкий квадратик, вытер губы, пальцы.
Платок пах пудрой и еще чем-то.
Чем?

Мамой, понял Антонов.

- Ты-то опять, небось, рукавом вытираешься, да по отцовски, в пальцы... Похожи-то как, особенно в форме.... Я ж с отцом твоим когда познакомилась, он в самоволку бегал... Ты не бегаешь?.. – заглянув ему в глаза, с тревогой спросила мама. - Смотри, в армии это нельзя, накажут командиры. Оставь, оставь себе, будет запасной, - махнула она рукой, глядя на протянутый сыном платок.

Антонов выбросил замызганный кусок подшивы под скамью. Голубой платок аккуратно сложил и убрал в левый внутренний карман.
Мама развязывала пакет с пастилой.
Сын, кусая губу, отвернул лицо.

***

Кровь удалось остановить почти сразу. Глядя на потемневший почти до краев платок, Антонов вдруг прижал его к лицу и беззвучно, только задрожали погоны, заплакал.
Боль, тоска, унижение, страх - все прорвалось в давно забытом ощущении плача. Вышло, как гной, как болезненный пот.
Антонов сел на пол, подтянув колени к груди. Какое-то время просто смотрел в темноту.

Затем спрятал платок в карман, снова закурил, глубоко вдыхая горький дым “примы”.