Толика Самойлова я не видел лет шесть– как переехал с Проспекта Мира на Каширку, а оттуда – вообще, в Питер...
Родители наши дружили семьями – отцы работали вместе. Захаживали в гости друг к другу раз или два в месяц.
Нам с Толей подружиться так и не удалось. В детстве общались ещё худо-бедно. У моей мамы была куча польских журналов по вязанию. Вот их мы любили разглядывать вместе, выискивая те, что крупной вязки. Толик первым обнаружил, что бабы-манекенщицы свитера на голое тело одевают, без лифчика. Стоит такая, в красивой позе у деревца, а из петелек на груди – ух! – сосок выглядывает…
В школах мы учились разных, несмотря на то, что из соседних домов. Толик ходил в местную, через дорогу. Я ездил в математическую, номер одиннадцать-сорок, на Большой Переяславской. «Еврейскую», как тогда её называли. Толку, правда, было мало и после восьмого меня перевели в обычную, у Банного переулка. «Что, Володь, турнули твоего Вадюху жидки?» - смеялся Толькин отец.
После этого, насколько помню, семьи общаться перестали.
Общего у нас было мало. Он – помешанный на мопедах и мотоциклах любитель «метала». Я учился в то время на филфаке МГУ, интересы мои в основном касались знаменитого общежития на Вернадского и его обитательниц.
Толик пытался поступить на юридический, после плюнул и зажил обычной дворовой жизнью.
Беседка, пивко, винишко-беленькая, подруги в туфлях-лодочках и спортивных штанах…
Худенький, с вечной сигаретой в зубах неопрятный паренёк из соседнего двора – вот кем был для меня Толик.
В силу знакомства с раннего детства мы пересекались, конечно, но оба чувствовали, что тяготимся друг другом и под разными предлогами разбегались.
Пили пиво несколько раз вместе, гоняли мяч с другими пацанами возле Останкино.
Толик промышлял перепродажей краденых мопедов и запчастей. В конце концов его взяли за задницу и отправили на полтора года отдохнуть и поднабраться опыта.
Когда Толик вышел, я ещё служил, а после моего дембеля он наотрез отказался общаться со мной. «Западло» - я ведь служил во взводе охраны.
Я попытался объяснить ему, резко поблатневшему, что взвод или рота охраны, и войска ВВ – совсем не одно и тоже. Дворовый король – а после ходки Толик стал авторитетом среди местной малолетней шпаны – сплюнул длинно и удалился.
Да и хер с тобой, пожал плечами я.
К двадцати пяти – я тогда закончил, наконец, универ – Толика взяли на угоне, с анашой в кармане и раскрутили уже на пятёрку.
Вернулся он осенью двухтысячного, потухший, сутулый, с ввалившимися щеками – половина зубов у бывшего дворового короля отсутствовала.
Ко мне Толик помягчал – может быть, потому что я не отказывал ему в лёгком вспоможении при нечастых теперь наших встречах и не требовал отдачи.
Потом я переехал на Каширку. Московское гетто – развилка двух шоссе. Люмпенские кварталы. Шприцы и бутылки на детских площадках. Взорванный соседний дом. У Каширского двора всё заселено «беженцами» с золотыми печатками. Половина прохожих – азера и армяне. «Ара, вон цэс? – Лав эм!» «Мамед, гэдэй мэним лэ! Сэнэн ишим вар!» Москва, бля…
Потом – приехавшая на экскурсию в Москву голубоглазая блондинка Инна. Питерская эпопея, длинной в три года, залитая «Балтикой» «Степаном Разиным» и полным ассортиментом ЛИВИЗа. Жизнь в коммуналке на Стачек, вид на памятник Кирову из окна. Знакомый продавец Мамед из круглосуточного, придирчиво осматривающий горлышки пустых бутылок. Чудные слова – поребрик, шаверма, фурик, хабарик, ганжубас... Драка у метро «Нарвская» - впервые в жизни бил человека оружием – дешёвой китайской отвёрткой – слушая, как лопается от ударов его куртка. Человек кричал не по-русски, закрываясь руками. «Сиктым! Сиктым!» - выдыхал я известное мне с армии ругательство, в очередной раз занося погнувшийся уже инструмент.
Попрошайничество, граничащее с вымогательством, на Грибоедова. Драка с наркошами у Казанского.
Аскетичные питерские распивочные и знаменитые дворы-колодцы. Квартиры, как из первого «Брата». Только правильного Гофмана-немца не видать что-то…
Неизбежное, как разведение Дворцового моста, расставание. «Ты был совсем другим тогда…»
Снова Москва, «Очаковское», «Клинское», «Арсенальное», «Флагман», «Столичная», «Гжелка», «Завалинка» и совсем уж непонятное пойло с криво прилепленной этикеткой «Пшеничная» за двадцать рублей из-под прилавка «ночника» на Варшавке. Драки во дворе. Ссоры с соседями. Участковый.
Поездки на работу – с тайным желанием, чтобы тебя уволили, сам на это решится не можешь. Сдавленный со всех сторон в утреннем вагоне, чувствуешь на себе взгляды.
Стремительное, неумолимо ускоряющееся саморазрушение.
Пьяно-похмельная заносчивость – да, я такой!
Вдруг, на эскалаторе «Чистых Прудов» - удар по плечу.
Взвинченный, как всегда, по утрам, оборачиваюсь и замираю.
- Ты, что ли? - говорит мне радостно улыбающийся амбал в чёрной футболке и таких же джинсах.
Коротко стриженая голова прочно сидит на шее, схожей объёмом и формой с перевёрнутым ведёрком для льда. Из коротких рукавов футболки выпирают татуированные оковалки размером с заднюю ногу холмогорской коровы.
- Не узнаёшь? – растягивает узкие губы амбал и щурится.
Теперь узнаю. Этой улыбкой всегда улыбался мой дворовый знакомый из прошлой жизни Толик Самойлов.
Только зубы теперь у него ровные, белые.
И всё остальное – тоже не его.
- Ты? – в свою очередь спрашиваю я.
Толик хлопает меня по плечу ещё раз, и мне приходится вцепиться в поручень эскалатора.
Мы выходим к памятнику Грибоедову.
- Чурбаны пацана замочили,- кивнув на памятник, роняет Толик.
Не Толик уже, а Толян.
- Тот их построить пытался, когда кипеш подняли, да они, зверьё, всем скопом... – Толян знакомо сплёвывает – длинно, с презрением…
Мнящий себя писателем и исследователем жизни, я не могу покинуть его просто так, и решаю забить на работу.
На самом-то деле причина прозаична. Денег у меня с собой – на пару пива, не больше. А вот у всплывшего вдруг из пучины юности знакомца – лавандос явно имеется. Бодун же сегодня у меня – серьёзный, требующий грамотного, длительного промывания.
Встречи у русских людей принято отмечать. Вспрыскивать.
В общем, я удивлён до крайности, но очень рад видеть Толю.
«Бог из машины» - говорили древние театралы.
Толян протягивает мобилу, но я отказываюсь. «У советских – собственная гордость…» Лучше сэкономить его расположение до решающего момента – вопроса: «Ну, что?..»
Из автомата отзваниваюсь лаборанткам и прошу прикрыть меня на сегодня. Вру про ангину, старательно изображая сипение. Толян стоит рядом и ухмыляется. Я вижу, как под футболкой перекатываются и подрагивают его грудные мышцы.

Не может, не может такого быть, чтобы это был т о т Толик. Конечно, не может – он совсем не т о т.

- Сто шестьдесят лёжа – рабочий вес, шесть по восемь, - роняет Толян, когда мы идём с ним вниз по Чистопрудному.
Я замечаю, что на нас оборачиваются. Совсем не так, как, бывает, оборачиваются на меня одного.
На Покровке у Толяна «хата». «Двушка, для начала, пока, - добавляет он. - Но с «евриком» и все дела…»
На моё