огромным животом. Низкий лоб, массивные надбровные дуги и тяжёлая челюсть делают его похожим на знаменитые репродукции Герасимова первобытного человека.
У Воронцова, по его собственным словам, за плечами пять образований. Начальная школа, вечерняя школа, школа сержантов, школа прапорщиков и школа жизни.
Солдат он называет ласково “уродами”, “монстрами” и “ёбаными зайчиками”.

Одно из любимых развлечений взводного - имитировать половой акт с дикторшами телевидения.
Этим он здорово скрашивает просмотр программы “Время”.
Стоит несчастной появиться на экране крупным планом, как Воронцов обхватывает телевизор руками, прижимается животом к экрану и делает характерные движения.
При этом он запрокидывает голову и раскатисто хохочет
Ширинку, слава Богу, не расстёгивает.
Отец двух дочерей – толстеньких, но симпатичных, тринадцати и пятнадцати лет.

“Жалобы какие имеются?” - каждое утро на разводе спрашивает нас Ворон.
В ответ на молчание поглаживает себя по животу и кивает: “Ну и правильно! Жаловаться в армии разрешается лишь на одно - на короткий срок службы.”
Одно из любимых его высказываний:
- Солдат не обязан думать! Солдат обязан тупо исполнять приказания!

Сморкается прапорщик следующим образом. Наклонясь вперёд и чуть вбок, зажимает волосатую ноздрю и ухх-х-хфф! – выстреливает соплю на асфальт. Если тягучая субстанция не отлетает, а, повиснув под мясистым носом, начинает раскачиваться туда-сюда, он неспеша подцепляет её большим пальцем и рубящим движением руки сбрасывает вниз. После чего достаёт из кармана носовой платок и тщательно вытирает пальцы.
“В целях экономии имущества и содержании его в чистоте” – поясняет он, аккуратно складывая и убирая платок.

Появляется во взводе редко. Дыша перегаром, ставит на разводе боевую задачу и исчезает. Зато обожает завалиться в казарму после ужина и учинить разгром тумбочек – навести уставной порядок.
Служба вся держится на сержантах и неуставщине.
Как и полагается.

Мы, однопризывники, начинаем понемногу узнавать друг друга. То, что не проявилось в карантине, вылезает наружу здесь.
Сахнюк родом из Днепропетровска. Утиный нос, маленькие вечно воспалённые глазки, низко скошенный лоб, безвольный подбородок и истерично сжатые губы. Сам невысокий, ноги несуразно короткие. Ходит как-то странно, размахивая руками и подав корпус вперёд. “Ему бы чёлку с усами отрастить, и вылитый Гитлер!“- хмыкнул как-то раз Борода и кличка прилепилась к Сахнюку намертво.
Чёлку ему, понятно, отрастить не дали, а вот под нос заставляли прилеплять квадратик чёрной изоленты, и после отбоя Сахнюк изображал фюрера. Влезал на табуретку и, вскидывая правую руку, орал что есть мочи: «Фольксваген! Штангенциркуль! Я-я! Натюрлих!»
Раз попробовал отказаться, был избит в туалете и полночи простоял на табуретке с приклеенными усами, отдавая гитлеровский салют жрущим картошку старым.
На просьбу оставить покурить Гитлер реагирует нервно. Делает быстрые глубокие затяжки и, уже передавая, словно раздумав, возвращает сигарету в рот и затягивается ещё несколько раз.
- Ну, хохлы!- усмехается Паша Секс, принимая от него замызганый окурок. – Вот уж оставил, так оставил… “Докуры, Пэтро, а то хубы пэчэ!” – передразнивает Пашка хохляцкий говор.

Толстый Кица, Костюк, Паша и я сдружились ещё в карантине и держимся вместе. С Холодцом я стараюсь не общаться, его постоянное присутствие рядом сильно тяготит. Ту ночную присягу простить ему я не могу. Макс, похоже, виноватым себя не чувствует. Бороду он боится панически, подшивает его и Соломона кители, заправляет и расстилает их койки.
Однако терпеть земляка пришлось недолго.
Холодца неожиданно избил Саня Чередниченко, Череп. Что они не поделили – осталось тайной. Здоровенного бугая Макса Холодкова Череп уделал как Бог черепаху – тот получил сотрясение мозга. Драка случилась ночью, в бытовке. Дневальный потом утверждал, что Череп бил Холодца утюгом.
Макс заявил, что поскользнулся на мокром кафеле. Полежал немного в лазарете, а потом отбыл в Питер, в военный госпиталь, и больше в часть не вернулся. Говорили, устроился там в обслуге, в банно-прачечном отделении.
Странно, но Черепу за это от старых почти ничего не было – наваляли, по обыкновению, в туалете после отбоя, но больше для проформы.
Сам Череп парень сильный, с немного совиным лицом, но не глупым и безвольным, как у Криницына. Близко посаженые глаза и тонкий, чуть загнутый книзу нос выдают в Черепе человека жесткого и упрямого. Быть ему или сержантом, или залётчиком и постояльцем “губы”.

Не повезло Бурому – Мишане Гончарову. На свою беду, кроме таланта матершинника, Мишаня умеет играть на гитаре, чем и решил похвастать перед старыми. Теперь, очумелый от бессонных ночей, разучивает новые песни, пополняет репертуар и готовится к очередному ночному концерту. Так же, за склонность к месту и не к месту рассказывать анекдоты, его зачислили во взводные клоуны, к имеющимся уже там двум шнуркам – Колбасе и Уколу.


Взвод живёт в одной казарме с ротой связи.
Связистов называют здесь “мандавохами” за то, что вместо пропеллеров у них в петлицах какой-то пучок молний, действительно похожий на насекомое.
Из моих знакомых к “мандавохам” попали Патрушев и Димка Кольцов.
Серёга Цаплин и Криницын в роте материально-технического обеспечения, МТО. Там же и Ситников. Их всех троих отправили в кочегарку. Там они встретили скучающего Романа.
Видим мы теперь их редко. Пришибленные, даже Ситников притих. Чумазые, в дочерна грязных спецовках.
Вовка Чурюкин в первой роте сразу был определён замполитом в художники. Целыми днями рисовал стенгазеты и боевые листки. По ночам делал старым альбомы. Под глазами - синие круги от недосыпа.
Но это лучше, чем синяки.
Художников ценили, сильно не били.

У первой роты, их казарма напротив нашей, прозвище “буквари”.
Командир роты, майор Волк, завёрнут на соблюдении устава. У каждого его подчинённого в тумбочке имеется подписанный своей фамилией серый томик. Проводятся ежедневные занятия со сдачей зачётов на предмет знания статей.
Козыряют не только офицерам, но и друг другу. При приближении старшего по званию, будь то хоть ефрейтор, переходят на строевой шаг.
Никаких гнутых блях и подрезанных сапог. Все застёгнуты на крючок.
Курилка возле их казармы испещрена поэтическими размышлениями на заданную тему.
“Устав знаешь - метче стреляешь!”
“О воин, службою живущий! Читай Устав на сон грядущий! И поутру, от сна восстав, усиленно читай Устав!”
И почти есенинское:
“Что ты смотришь, родная, устало,
Отчего в глазах твоих грусть?..
Хочешь, что-нибудь из Устава
Я прочту тебе наизусть?..”

Поначалу, в карантине, мы мечтали о том, чтобы служить у “букварей”. Ну что, тот же карантин, только подольше. Трудно, но жить можно. Главное - нет дедовщины.
Рыцк, прослышав,