За неделю до Нового года у духов закончился карантин. Присягу принимали они в ангаре – прятались от непогоды. Ветер с Ладоги дует жуткий - пару раз видели, как через плац, визжа и кувыркаясь, летели собаки.
При ветре не особенно сильном у собак отрывается от земли лишь задняя часть и, ловко руля хвостом-парусом, они стремительно проносятся мимо, быстро, по-беличьи, перебирая передними лапами.
Нам приходится хуже – сдует с тебя шапку – бежишь за ней, пригибаясь, через весь плац, а перед лицом хлопают войлочные полы собственной шинели. Натыкаешься на такого же, как ты, бедолагу, схватившего что-то скачущее по снегу, и жмурясь от колючего крошева, орёшь на ветру, что это твоя, на хуй, шапка. Добавляешь про маму.
Получаешь за это руковицей в нос, бьёшь в ответ и вырываешь имущество из рук. Бежишь в строй.
Сапоги скользят по наледи, машешь руками для равновесия, но всё равно падаешь. На тебя наваливаются, но ты уже успел сбросить рукавицу и тыкаешь ему голым кулаком в то, что до морозов и ветров было лицом, а сейчас просто кусок мяса. Вскакиваешь, добавляешь сапогом и догоняешь едва различимый уже сквозь метель строй.
И только в казарме, стряхивая снег, замечаешь, что шапка-то и впрямь не твоя.

Во взвод к нам пришли семеро бойцов. Дождались мы всё-таки. Вот они, родимые.
Видеть новые лица непривычно. Все разглядывают их, как обезьян в зоопарке.
Выстроили бойцов шеренгой в коридоре. Ворон, здорово датый, представил им сержанта Бороду, навёл шороху в спальном расположении, вломил в “душу” дневальному и свалил.
Пакеты с едой, что привезли родители на присягу, конечно же, у бойцов отобрали. Нам, шнуркам, пара банок сгущёнки тоже перепала.

На душе – нехорошая, и оттого сладкая радость. Вот те, жизнь которых явно похуже твоей. Кто своим появлением изменил твоё положение.
Бойцы робко озираются, сутулясь. Не лица – бледные кляксы.
Из туалета, с полотенцем на плече, выходит только что побрившийся Вася Свищ.
Облик его ужасен. Лучшего кандидата на роль в фильме о Советской угрозе не найти. Грудная клетка - с полковой барабан. Нижняя челюсть - бульдозерный ковш.
Вася с любопытством разглядывает новобранцев. Те притихли и стоят, стараясь не встречаться с ним взглядом.
К Васе подбегает Борода. Делает испуганное лицо, хватает за плечи и уводит в сторону, приговаривая:
- Вася, не сегодня! Я тебя прошу, не сегодня! У людей присяга только прошла! Сегодня не бей никого, ладно? Зачем сразу людей калечить...
Бойцы сникают окончательно.
Окружающие начинают посмеиваться, потом уже, не сдерживаясь, ржут в полный голос.

Вася Свищ за всю службу дрался всего раз, с парнем своего призыва Уколовым. Да и то, драка та ещё была. Вся казарма сбежалась смотреть. Поддатый Уколов наскакивал на Васю как болонка на бегемота. Вася лишь выставлял руку и отмахивался от него ладонью. Уколов падал, тряс головой, но с пьяным упорством поднимался и лез снова.
Минут через двадцать выдохся и сдался.
- Вася, дал бы ему в рога разок, и всего делов! - сказал кто-то после их сражения.
Вася удивился:
- Рази можно?.. А убыв бы, тода шо?..

Никого из молодых Вася никогда и ни о чём не просил. Что нужно было, делал сам. Но и не вмешивался, когда кого-то шпыняли.
Самодостаточная единица - Василий Иванович Свищ.

Среди бойцов выделяется Арсен Суншев, кабардинец, призван из Подмосковья.
Сам Арсен ростом чуть больше метра, но фигура ладная, борцовская. Не заискивает, и не выёбывается. Весёлый и бесхитростный.
Мы с ним сдружились почти сразу. Я чуть не в два раза его выше.
- О, бля, Штепсель и Тарапунька пиздуют! - завидя нас вдвоём, острит взводный.

Мы, шнурки, знакомимся с бойцами. Ближайшие полгода нам шуршать вместе, причём вся черная работа ляжет на них. Правда, если что, отвечать придётся всем вместе.
Саню Белкина, спокойного коренастого парня, призвали из подмосковных Электроуглей. Забавное название, раньше не слышал о таком. Вообще, замечаю, что существенно расширил свои познания в географии.
Мищенко и Ткаченко хохлы, причем один обрусевший совершенно, другой, Ткач – полная деревенщина. Оба мелкие, узкоплечие,
Трое молдаван, низкорослых и кривоногих, из одного села, названия которого невозможно выговорить. Молдаван среди моего призыва не любит никто – спасибо Бороде и Соломону. “Вешайтесь, твари!” – первое, что говорит им при знакомстве Гончаров. Череп и вовсе замахивается кулаком. Но не бьёт – не положено. Молдаване испуганно жмурятся.

С уборкой стало значительно легче. Бойцы вскакивают утром и бегут за швабрами – опередить “мандавох” – инструмента на всех не хватает. Белка и Ткач под моим началом отправляются в военгородок на расчистку территории. Темень, холод, синий снег. Скрежет лопат. Всё как раньше, с той лишь разницей, что я не бегаю туда-сюда, а неспеша отбрасываю снег и даже успеваю покурить.
Молдаване таскают бачки в караул, моют там полы и расчищают снег под чутким руководством Черепа.
Никто из нас не собирается огрести от старых, поэтому ‘тормозить” бойцам не даём.

Жизнь налаживается.

В казарме процветает воровство.
Тащат друг у друга всё, что плохо лежит. Хлястики с шинелей, значки с кителей, кокарды с шапок снимают. Шарят по тумбочкам. Пропадают часы, конверты, тетради, ручки. Деньги, сигареты по ночам из карманов вытаскивают.
Из каптёрки целиком портфели и вещмешки исчезают. Каптёрщик лишь разводит руками. Несколько раз его били, но вора так и не нашли.
Дежурному по роте завели особый журнал. В нём ведётся опись сданных на ночное время денег и вещей. Желающие подходят перед отбоем и дежурный принимает на хранение.

В наряде. Иду на сон в казарму.
Морозец лёгкий. Воздух чистый, ключий. Тишина. Свежесть особая, ночная. Скоро утро. Под сапогами снег - скрип-скрип.
Поднимаюсь по лестнице, тяну на себя дверь казармы.
Натыкаюсь на стену тяжёлого, спёртого воздуха. В казарме сотня с лишним человек.
Четыре часа. Все спят.
Дневальный сонно вскидывает голову. Нехотя отрывает задницу от тумбочки. Гремит ключами, возится с железным ящиком, принимает на хранение штык-нож.
Вспоминаю, что у меня с собой целое богатство - двадцать рублей и две пачки “Космоса”. Но возиться со сдачей лень, мы с дневальным вовсю зеваем.
Время - пятый час, до подъёма всего ничего, и решаю оставить всё при себе. Спят же все. Да и светить лишний раз деньги и курево не хочется.
Раздеваюсь, ныряю в койку. Укрываюсь с головой двумя одеялами и шинелью. Согреваясь, уже почти засыпаю, как внутренний голос говорит: “Хотя бы под матрас сунь, раз сдавать не стал!”
Уже становится так тепло и уютно, что снова вылезать из койки нет сил.
“Да ладно, спят же все!” - отвечаю сам себе и проваливаюсь в короткий сон.
На подъёме, ощупывая пустые карманы, качаю головой и ругаюсь сам с собой.

***
За годы службы в лесном захолустье многие из офицеров спиваются или начинают