за какой-то инструктаж. Всем срочно оформили “допуска” к работе с электричеством. Даже мне, путающему “плюсы” и “минусы” у батареек. Теперь я - электрик.
У Довганя допуска не было. Он полез в котельной чинить провода и взялся рукой за что-то не то. Полез не сам – по приказу. Разряд пробил его наискось – через правую руку в левую ногу. Да так, что подошва кирзача задымила. Мгновенно умер.
“Досрочный дембель”. Полгода не дослужил.

Но даже об этом поговорили пару дней, и то – вяло как-то.
Все мысли – о доме.
Каким я вернусь. Что делать буду.
Появилось много свободного времени. Ни альбом, ни парадку делать не собираюсь. Почти никто из москвичей этим не занимается.
Пытаюсь занять себя чтением – любимым занятием до службы. Перечитал от скуки всего Достоевского – в полковой библиотеке целых десять томов собрания сочинений. Никогда не любил Фёдора Михайловича. Хоть и приходилось отвечать на билеты по нему, в той, прошлой жизни.
“Записки из Мёртвого дома” выучил почти наизусть. Читаю в нарядах, вечерами перед отбоем. Натыкаюсь на пугающие места книги. Которых не замечал на гражданке.
Не касались они меня.

“Кто испытал раз эту власть, это безграничное господство над телом, кровью и духом такого же, как сам, человека, так же созданного, брата по закону Христову; кто испытал власть и полную возможность унизить самым высочайшим унижением другое существо, носящее на себе образ божий, тот уже поневоле делается как-то не властен в своих ощущениях. Тиранство есть привычка; оно одарено развитием, оно развивается, наконец, в болезнь. Я стою на том, что самый лучший человек может огрубеть и отупеть от привычки до степени зверя”.

Если чудеса и преображения случаются, то не с нами. И не у нас.
Очень хотел бы сказать, что после прочтения книги стал другим. Что-то осознал. Чему-то ужаснулся. В чём-то раскаялся.
Это было бы красиво, литературно.
Но было бы неправдой.

Всё, что хочу – домой. Убраться отсюда навсегда.
Всё в части знакомо. Всё обрыдло. От всего воротит.
Аккорда дембельского у нас нет. Через день в караул, неделями, не сменяясь – на КПП. Какой тут аккорд...
“Дробь-шестнадцать” на завтрак. Комок серых макарон “по-флотски” на обед и неизменная гнилая мойва на ужин.
Кормят так херово, что во время стодневки, наплевав на “традиции”, решили масло своё не отдавать. Пайка – единственное, что можно есть.
Если выдают варёное яйцо – сразу же делается “солдатское пирожное”, как назывет его Паша Секс.
Извлекается желток и смешивается в алюминиевом блюдце из-под пайки с размоченными в чае кусками сахара и кругляшом масла. До кашеобразного состояния. Полученый “крем” намазывается на кусок белого хлеба, накрывается другим. Откусывая, почему-то всегда закрываешь глаза.

В караулке висит прибитая к потолку портняжная лента. Каждый день от неё отрезается очередной сантиметр.
Давно уже выгнали полотенцами зиму из казармы, а весна всё не спешит.
Взгляд у всех какой-то тусклый, оловянный.
Ждём приказ.

***

Курим в сушилке.
Окно, несмотря на хмурое утро, распахнуто. Табачный дым тянется, ползёт наружу извилистыми линиями.
Сижу на подоконнике, вполоборота к остальным, и время от времени стряхиваю пепел за окно. Мне видна жестяная крыша нашей с ротой МТО курилки, чуть поодаль – потемневший уже слегка щит с изображением “Бурана” – гордости нашего рода войск, российского “шаттла”.
Я помню, что Вовка Чурюкин начал рисовать этот щит ещё в карантине, грунтуя и разлиновывая огромный прямоугольник железа. Заканчивал он его уже в роте “букварей” – вон их казарма, за тонкими берёзовыми стволами.
Вовка уходит на дембель в следующей партии, через три дня.
К началу мая из наших не останется здесь никого.
Не верится, что это – мой последний день в части. Какой там день – последние часы!

Три дня назад уехал в свои Ливны Паша Секс. Уволили его ещё раньше, но Паша завис в гостинице военгородка, ожидая земляков. Из Питера привозил каждый вечер водяру и звонил нам с КПП.
От водки наутро трещала голова. Лежали на койках, накрывшись с головой. Молодые приносили с завтрака пайки. К обеду мы просыпались, съедали пайку и шарились по казарме. Вечером опять звонил Секс...

Ну вот и конец всему этому.
Через двадцать минут мы должны быть в кабинете начальника штаба, на инструктаже. Вручение воинских проездных билетов и осмотр внешнего вида.

Хохлы сидят в самых обычных парадках.
Другие, настоящие, дембельские – заныканы в укромном месте где-то в военгородке. Скорее всего в чипке, у буфетчицы Любы.
Люба, добрая и толстая тётка лет пятидесяти, совершенно бескорыстно предоставляет “мальчишкам”, как она нас называет, свою кладовку.

Непременный атрибут дембеля – кожаный чемодан-“дипломат”. Худенький Мишаня Гончаров сидит прямо на нём, слегка раскачиваясь в стороны. Более солидные Кица и Костюк держат дипломаты на коленях.
Мишаня, закуривая по-новой, искоса поглядывает на меня. Наконец, не выдерживает:
- И тебе не западло вот в таком виде на дембель ехать?

На мне – шинель, которую относил обе зимы. Левая пола вытерта до рыжей проплешины ножнами штык-ножа.
Ремень простой, “деревянный”, правда, расслоённый мной ещё год назад. “Кожан” я отдал Кувшину - на днях он станет “черпаком”, тогда и наденет.
Под шинелью у меня самое обыкновенное пэ-ша с одним-единственным значком – синим “бегунком” .
На ногах – приличные ещё, не в конец разбитые сапоги, не кирза даже, а юфть. Привезённые старшиной под Новый год с какого-то склада в Питере. До этого я полтора года отходил в тех самых, в карантине выданных кирзачах. Мой сорок восьмой размер не ходовой, замены найти оказалось не просто. Во что превратились те, первые сапоги – смешно вспоминать. Разве что верёвочкой подошву не подвязывал...
Дипломата у меня нет. Всё добро – мыльно-рыльные принадлежности, полотенце и пара книг, - уложено в обычный, затасканный слегка вещмешок. Его я выменял на значок “Отличника” у каптёрщика “букварей”.

Думаю, что ответить.
- То есть, как чмо я домой еду, ты считаешь? – спрашиваю Мишаню и спрыгиваю с подоконника.
Тот делает вид, что не услышал и заговаривает о чём-то с Костюком.

В сушилку заходит дежурный по роте, сержант Миша Нархов. Штык-нож болтается у него где-то возле колен. Головного убора нет, в руке – кружка с чаем. Нархов нашего призыва, но ротный связистов с увольнением “мандавох” затягивает.
Мише скучно. Во всей внешности сержанта читается только одно – “посмотрите, как я заебался”.
Миша известен своим коронным портняжным “номером” этой зимой. На выданном нам пэша пять пуговиц со звездой. Бляхе ремня полагается быть между четвёртой и пятой, нижней. Миша не поленился вырезать и обтачать шестую петлю и пришить ещё одну пуговицу. Пересчитывать пуговицы никому в голову не пришло. Несколько месяцев он спокойно носил ремень бляхой книзу, но формально – над последней пуговицей. Пока матёрый старшина всё же не заподозрил подвоха и не пересчитал пуговицы. Миша не учёл мелочи – нижняя пуговица у старого стирается бляхой до серого цвета. Она же у него было новая, золотистая.