Мы шли по Канонерскому острову.
Гостиница, в которой я остановился, была неподалёку, на Двинской. С застекленного балкона номера виднелся край холодного, даже на взгляд, тела залива. Лиза и предложила, нарушив тягостное молчание под вторую уже сигарету, прогуляться на остров.

Времени до поезда хватало вполне. Денег - от силы на «малёк» водки и пару пива. Вряд ли зацепит, разве что самую малость. Ни сил, ни куражу не даст. Оно и лучше - одним отягчающим будет меньше. Незаметно, пока Лиза склонилась к туфлям, вытащил из сумки нож и сунул его в карман куртки, рукояткой вперёд.

В дверях обернулся. Кровать в этот раз так и осталась нерасстеленной.

На улице дышалось легче - ветер разогнал бензиновую гарь, развеял гнильцу осени. Через час-полтора стемнеет, похолодает. Только бы не дождь - возвращаться в прокуренный номер не хотелось.

Прижимаясь к обочине, по Двинской медленно ползла уборочная машина. Нелепый железный ящер шуршал по асфальту двумя круглыми хвостами. Оранжевые глаза монстра устало ворочались, отражаясь в стеклах ларьков. Слабые всполохи пробегали по округлым бокам пивных бутылок, бликами скользили по глянцу сигаретных пачек.

На остановке, подложив пакет под щёку, спал бородатый человек в матросском бушлате.

Маршрутку ждать не стали и пошли по туннелю пешком. Лиза, за всю дорогу лишь хмыкнувшая пару раз - когда я покупал чекушку «Синопской» и пересчитывал сдачу - шла впереди, сунув руки в карманы плаща. Нечастые и тусклые плафоны едва справлялись с тоннельным сумраком. Когда Лиза проходила под ними, волосы её на секунду вспыхивали золотой мишурой.

Лиза ни разу не обернулась, не посмотрела, иду ли я за ней. Я остановился - мелькнула мысль развернуться, уйти, уехать. Оставить всё. Трусливо бежать и забыть. Обмануть себя, убедить, что не будешь и вспоминать.
Редкие машины с громким мокрым шелестом, будто кто-то мял целлофановый пакет над самым ухом, проезжали мимо нас.
Лиза уходила всё дальше и дальше по узкому выступу, лишь местами огороженному грязными железными перилами.

Я свинтил пробку. Догоняя Лизу, на ходу сделал несколько глотков тёплой водки. Желудок дёрнулся, но тут же утих, впитывая разливное тепло. Глаза прояснились. Походка легчала с каждым шагом.
Будь, что будет.

На Канонерском я никогда ещё не был. На острове, после туннеля, было необычно светло и просторно. Я допил остатки водки, интеллигентно опустил чекушку в урну возле остановки маршрутки и полез за сигаретами.

Остров мне понравился. На нём я сразу, в отличие от Васильевского или Каменного, почувствовал отчуждение от земли. Это действительно остров. Сырой, подгнивающий осколок города. Больше всего он походил на пустырь, который когда-то пытались обжить, но так и не смогли до конца. Смирились и живут, как на собаке блохи.
Отличное место.

Лиза старательно обходила редкие лужи, полные облетевших листьев. Ветер, налетая холодными толчками, гнал по воде едва заметную рябь. Грязно-жёлтые кораблики-листья плыли к асфальтовым берегам, лезли друг на друга, тонули и ложились на выстланное их предшественниками дно.

Мутная перина, накрывшая весь остров вместо положенного ему неба, неожиданно прорвалась на минуту, и в прореху осторожно сунулся луч заходящего солнца. Покрыл самоварным блеском окна многоэтажки возле залива и потускнел, осыпался осколками, сполз по серой панельной стене, исчез.

Бывает ли в Питере бабье лето, или осень приходит сразу после робкой весны и хилого лета в эту каменоломню, с неизменной повсюду отдушкой мочи и въевшейся копоти - я не знал.

Но город, некогда любимый, поглощал меня. Переваривал, пропитывал сыростью, душил алкогольной смердяковщиной. Я так и не прижился в нём, хотя знал его лучше Москвы. Исходил пешком, изъездил по ветреному верху и подтопленному подземелью. Выглядывал похмельными утрами в узкое грязное окно коммуналки на Стачек и видел излом ржавых крыш, до которых можно было дотянуться рукой. Проходил дворы и лестницы аммиачных кварталов Сенной, напивался в рыгаловках Петроградки. Но всё равно оставался чужим.

Москва была нелюбимой, сварливой и слегка выжившей из ума матерью, от которой я пытался сбежать. Питер - отчуждённым, брезгливым отчимом. Между ними уже полгода я жил на разрыв.


Я ненавидел Питер. Ненавидел потому, что не мог полюбить. Заискивал перед ним, называя «культурной столицей». В толпе идиотов-туристов карабкался по жуткой лестнице Исакия в надежде увидеть лицо этого города. Но видел лишь старую харю в рубцах немчурского архитекторства.

И всё же. И всё же...

Питер подарил мне Лизу. Первую встречу, в офисе друзей на канале Грибоедова, который я упорно называл «Грибоедовским». Три дня мучительной бессонницы и беспробудного пьянства. Осторожные расспросы друзей. Поиск повода. Звонок в день отъезда. Тёплый майский вечер, духовой оркестр на Дворцовой. Тугой, дерзкий ветер с Невы. Треск салюта в небе, поцелуй на мосту. Отчаянный рывок на частнике до Московского вокзала - Невский перекрыт, в городе народные гуляния. День Победы.

Праздник, который мы присвоили себе.

Это в честь нашей любви ликовал город. В честь нашей любви, а не за тройной тариф, очкастый водила вытворял чудеса на своей колымаге.

Любовь не давала нам оторваться друг от друга на заднем сиденье...

Бег по перрону. Расставание под кивок старой и мудрой, оттого скучающей проводницы. Лязг буферов вагона и бессонная ночь на верхней полке. Ежедневные звонки, ожидание выходных. Снова вокзал, вновь ночь без сна и опять Питер. Ещё снисходительно-приветливый, со своими смешными «курами» и «шавермами», нордическими шпилями и куполом Исакия. Позже шпили будут казаться мне заточками, вынутыми из рукава туберкулёзного урки, а Исакий - недобро мерцать фальшивой фиксой в чёрной ухмылке города…


…Убить Лизу я решился по совету священника. Случайного попутчика, соседа по купе раздрызганной, совсем не юной «Юности». Плотный, невысокий, с гладко зачесанными волосами, он больше походил на отставного рокера, чем на батюшку. В купе, кроме нас, ехал ещё угрюмого вида мужик, завалившийся спать на верхнюю полку, едва проехали Крюково. Свесив мосластую кисть с пятном какой-то наколки, мужик вздыхать во сне, иногда явственно матерясь. Ни меня, ни священника это не смущало.

С попами разговаривать мне никогда не доводилось. Стесняясь своего опьянения, я предложил ему выпить за дорогу и знакомство.

Отец Андрей был современен. Отзвонив кому-то несколько раз по мобиле, он отключил её, спрятал в смешного вида кожаный саквояж, степенно указал ребром ладони уровень водки и легко замахнул полстакана. Шумно и вкусно отхлебнул горячего чаю. От «повторить» отказался - с утра его ждали в Александро-Невской лавре. Я поделился с ним глубокой, как мне казалось, мыслью - мы едем в одном направлении, но в разные стороны. Его ждут в лавре. Я же там ни разу не был и вряд ли буду. Из всех лавр охотнее всего принял бы - литературные. Но и тут мне не судьба, если быть честным. Скорее всего, просто сопьюсь и к сорока годам, если доживу,