всё, что буду писать - заявления о приёме меня разнорабочим. Но за пьянство меня будут гнать отовсюду.

«Так ты не пей» - удивился отец Андрей.

Наверное, он быстро понял свою ошибку. Вряд ли в его планы входило исповедовать нетрезвого атеиста. Да ещё в купе, пропахшем моей водкой и носками мужика с верхней полки. Но я, сбиваясь на пьяную торопливость, вдруг поплыл и начал каяться.


Не спрячешься от себя, правильно говорят. Пробовал - на наркоту не решился, но топил, заливал себя водкой. Утонуть, захлебнуться блевотой. Или выплыть. Неважно куда, к какому краю. Выплыть, отдышаться. Попробовать жить. С вырванным куском души. С обмылками чувств. Охвостьями прошлого.

Но без Лизы - везде был край. Край, о который я резался в кровь, копошась среди разбитых бутылок. Край, с которого скатывался глубже и глубже, расшибая лицо в уличных драках, обдирая его о грязный асфальт и ступени незнакомых лестниц…

Возвращался в Москву, где выстраивал вдоль кухонной стены череду пустых бутылок в ожидании выходных. Отпрашивался с работы на неделю и больше, пока не получил предупреждение и совет притормозить. Уезжал, выложив последние деньги, в проклятый для меня город днём, хоть на несколько часов, чтобы ночным успеть вернуться домой.

Новогодняя сказка о Жене и Наде вечно жива потому лишь, что далека от жизни. Как и положено настоящей сказке.

Лиза из Питера уезжать не хотела. Оторваться надолго от Москвы, потерять всё, что наросло вокруг за тридцать с лишним лет жизни - я оказался не в силах. Угрюмая провинциальность Питера выпирала из каждой подворотни. Как приставленный к шее обрез напоминала: рыпнись - и тебе хана. Не таких, как ты, столичный мозгляк, хавали. Обоссышься и сдохнешь, прямо вот тут, у поребрика…


Лиза жила в типичном питерском доме-«корабле». Мне, привыкшему к московским районам, Автово казалось не такой уж окраиной. Я даже умудрился снять на месяц комнату в коммуналке возле универсама «Кировский», что было почти рядом. Мы жили в моей комнате со скрипучим полом из крашеных досок, заставленной хозяйскими коробками. Из мебели была лишь тахта и сломанный журнальный столик. Иногда мы отправлялись к Лизе за вещами или на ужин. «Ты можешь не пить? Хотя бы перед визитом к моим?» - хмурила Лиза брови и отворачивалась к окну. Мы ехали уютным питерским троллейбусом. Отхлёбывая из горлышка терпкий «Портер», я потешался над кондукторами, объявляющими остановки, рисовал на запотевшем стекле сердце и запускал руку под свитер Лизы. Когда штанги троллейбуса вдруг выбивали из проводов искры, шептал ей на ухо, что это наш корабль любви сбивает мачтами с неба звёзды…


То, что у Лизы появился кто-то, я понял сразу.
Позабавившись моими трепыханиями, Питер забрал свой подарок назад.
Лиза пахла уже по-другому. По-другому двигалась. По-другому даже стонала. Всё чаще я не мог дозвониться ей из Москвы - никто не брал трубку или что-то невнятно объясняла её мать.
Мы по-прежнему виделись по выходным. Хотя это были уже другие встречи.
С каждым разом всё явней ощущалось дыхание осени. В грифельных пятнах облаков, набегавших на город. В запахе каналов. В шуме ветра проспектов и подворотен.

Последнии дни лета.
Лиза уже не встречала меня на вокзале. Субботним утром я приезжал в забронированный номер и звонил ей домой. К полудню она была у меня.
«Я как жена моряка» - шутила, стягивая с меня футболку. От остатков одежды избавлялись, уже упав на сдвинутые кровати.

Но осень проникла и в нас.
Не стало прогулок по парку. Не было больше скамейки и бутылки вина. Глотков из горлышка и терпкого вкуса поцелуев.
После любви Лиза сидела в кровати, обхватив колени. Курила, глядя в никуда перед собой. Иногда едва заметно встряхивала головой и сужала глаза, отчего лицо её становилось чужим и жестоким. Я разглядывал её, проводил рукой по спине, по выпирающим позвонкам. Осторожно разворачивал к себе…

«Кто он?» - спросил её за столиком «нашего» кафе, уютной «Эдиты» возле Кронверкской набережной.
Втайне я тешил себя надеждой на её смятение. Смущение, неловкость.
«Он очень хороший человек», - просто ответила Лиза.
Взяла меня за руку и добавила: «Я люблю тебя. Не его. Но у нас с тобой ничего не выйдет. Ты сам это знаешь».

Я ударил её тогда коротким тычком кулака, прямо в губы...
Потом бежал за ней по набережной.

Восклицательным знаком торчал подсвеченный шпиль крепости.

Догнав у бутафорского «Мин Херца», пытался встать на колени, умоляя простить. Отнимал её руки от лица, целовал пахшие смесью яблока и табачного дыма волосы.
Едва сдерживаясь, чтобы не ударить ещё раз.


Всё время моего рассказа отец Андрей разглядывал тёмное окно и изредка кивал. Что можно там видеть, кроме тусклого отражения…
«А ты убей её», - неожиданно повернулся он ко мне.
Я поставил стакан на столик и уставился на священника.
«Чем всё ныть-то… Раз виновата во всех грехах твоих - так возьми и убей», - отец Андрей принялся застилать полку.
«То есть… как?» - обратился я к его спине.
Ряса колыхнулась - священник пожал плечами..
«Да хоть как. Хочешь, придуши. Зарежь, если смелости хватит. В ванной утопи. Отрави. Ты ж её любишь. Без неё не можешь… Давай спать. Проспаться тебе надо».

Я молча вышел из купе и долго стоял в прокисшем тамбуре. Поп, скотина, издевался надо мной, это ясно. Сука, подумал я, доставая сигареты. Я ведь ему, суке, наливал…

Каждая вторая затяжка вызывала рвотный спазм, рот наполнялся слюной, и несколько раз я открывал дверь между вагонами - по счастью, проводница не заперла её на ночь - и сблевывал куда-то на громыхающее железо.
Выбросив сигарету, прижался лбом к стеклу окна, но ничего не увидел.
Не умываясь, вернулся в купе. Свет был уже выключен.

Когда меня разбудила проводница, ни священника, ни мужика с верхней полки в купе не было.
Проводница орала что-то насчет милиции и блевотины в тамбуре.
В голове было пусто.

За окном - мокрый перрон и неясные силуэты.
В этом городе я был никому не нужен.
Тогда я и решил убить Лизу.
Нож у меня был. Самодел из рессоры, с обложенной клавишами от гармони рукоятью. Купленный летом, от нечего делать, на Апрашке у худющего продавца в «косухе». Тот уверял, что нож старый, советских, сталинских ещё времён. Может, и врал.

Все эти месяцы нож валялся в ящике стола, среди ненужных мне бумаг, треснувших коробок от кассет, пачек «баралгина» и кучи непишущих ручек.
Какие ножи, такой и хозяин. Мой был в меру туп, и никому не нужен.
Пока я не выправил его на бруске и не сунул, обернув футболкой, в сумку, собираясь в последнюю поездку.

Доехал на удивление спокойно, под привычные поллитра и баклажку «очаковского» в запивон. Будто и не убивать ехал.
Над Питером стояла осенняя промозглая тьма.
В номере, открыв створку шкафа с зеркалом внутри, не удержался, достал нож и сделал несколько выпадов, тыча острием воздух. Усмехнулся и спрятал опять..

Искать Лизу по городу, караулить возле парадного - не стал. Всю субботу провел в номере, лишь дважды спустился в «Продукты» на первом