Этот телефон был – единственное, что я взял из родительского дома, уходя.
Авторитетный, массивный, выполненный в две краски (кофе с молоком и шоколад), басовитый, с толстым диском прозрачного пластика, вмещавшим под собой и благородные черные цифры, и соответствующие буквы. Он стоял на столе в отцовском кабинете. Как же это было здорово: набрать по буквам «ГДЕ ЕЖИК» и с подвыванием, замогильным голосом спросить:
- Где ёжиииыыык?
И услышать приятный, с легким прононсом баритон профессора Аршанина:
- Когда же закончится это хулиганство? Какой еще ёжик, молодой человек?
В семидесятый раз это было не менее увлекательно, чем в первый. Были и другие варианты, например «где баба?», или «где елка?», но там быстро бросали трубку, бывало, что и ругались. А профессор был добр и терпелив, у него было двое сыновей и трое внуков. Он жил в соседнем доме.

…Я уходил со скандалом: жить со своей первой женщиной на первой съемной квартире, где была розетка, но аппарата – не было. Попроси я что другое, скорее всего, мне бы просто отказали, или презрительно дали денег (в семнадцать лет я очень нагло заявил о своей самостоятельности), но я просил телефон. И отец – понял: этот кусок дома и детства, отрекшись, я все же хочу сохранить. Не говоря ни слова, он отсоединил провод и вручил мне шоколадно-кофейное чудо советского дизайна.
А аппарат – испортился…
Не сразу, конечно. Просто с годами стал работать все хуже и хуже.
Я заметил, например, что мне совсем перестала звонить зеленоглазая красавица с летящими по ветру рыжими кудрями, в бело-зеленом платье в широкую косую полоску. Она спрашивала:
- Что в школе, сыночка?
- Пятерка по математике, мамуль! – кричал я в шоколадную трубку. – И по географии четыре с плюсом!
- Умничка мой с плюсом, - говорила мама. – Я через час освобожусь – подходи к остановке, съездим в булочную?
И я, конечно, шел. И в очередном синем пузатеньком троллейбусе мелькало белое, рыжее и зеленое, я прыгал в двери и целовал маму, не претендуя на самостоятельность, и мы ехали еще две остановки – до булочной. И однажды, углядев освободившееся местечко, заявил на весь троллейбус:
- Мамуль, садись скорее, ведь тебе уже целых сорок лет!
Все, что не было белым, рыжим и зеленым, сделалось вдруг пунцово-алым. По-моему, это тоже было красиво. И несколько женских голосов тут же подтвердили мою догадку, назвав меня «маленьким рыцарем», и только один хриплый мужской произнес, как мне показалось, с разочарованием:
- Не, ну надо же… никогда бы не подумал…
…Где все это? Нет, и сегодня на мой телефон иногда звонит очень немолодая, не очень здоровая, увлеченная дачным хозяйством женщина. Я люблю ее, она меня – тоже. Но та, зеленоглазая и золотоволосая красавица-мама, чувствую, окончательно запуталась где-то в пропыленных медных кишочках старого телефона. И – не может мне дозвониться…
Вряд ли когда ликующим апрельским утром мой аппарат разразится какой-то особенно торжественной трелью, и я, схватив трубку, услышу веселый и бешеный (успел выпить, что ли?) голос дяди Толи, сослуживца отца:
- Мелкий, ты? Батю свистать к аппарату, живо! С какой еще собакой, куда? Из-под земли достань! Завтра им вручают премию Совета Министров!
Потом трубку перехватил старший брат. И я, изгнанный из кабинета, слушал под дверью вполне невнятные слова о каком-то самолете (разработанным в отцовском КБ), который «расчесочкой» пронесся над каким-то афганским ущельем (с непроизносимым именем) и «снес яичко тютелька в тютельку» туда, куда прежде и за пять километров было не подступиться…
Не позвонит… Нет КБ, и Совета Министров нет, а с Кабулом у нас прочные торговые связи, мы гордимся стабильным ростом товарооборота – одного чистейшего героина в год поставляют до двухсот тонн! А по ущелью с прекрасным именем на фарси, где некогда с советской «расчесочки» упало «яичко», стройными рядами идут к границе драг-караваны, надежно прикрытые с двух сторон и талибскими, и пендосскими штыками – что бы там не брехали по этому поводу СМИ.

Батя… Сколько мог, ты защищал страну от этой нечисти. И несколько поколений – отстоял. А тех, кто младше, меня в том числе – уже не смог. И напрасно ты пилишь себя: мол, «где-то мы сблядовали». Тут нет твоей вины, и не нужно раздражаться перед дибилятором, играя в свое стариковское политсру. Ты так и не понял, какая силища стояла против вас? А потом вас бросили одних – и где тебе было, с горсткой друзей, совладать с этой жадной громадой? И я тебе не помог, хуже того – умыкнул телефон…
А брат? Разве позвонит он, не пожалев двушки, из автомата, разве заорет:
- Джоник, бегом во двор за Учколлектором, тут собаки трахаются!!!
И разве будем мы смотреть: я – с немым восторгом первоклашки, а он – со снисходительной ухмылкой четырнадцатилетнего пацана, на чудо природы – двух дворняг, которые «попами склеились и никак не расклеятся»?
Брат бы, может, и позвонил, да некогда ему, сам трахается как собака: две жены, дети, дом недостроенный, деньги нужны. Я понимаю его: жен-детей-домов у меня хотя и нет, зато есть целый выводок каких-то холодножопых блядей, на согрев которых тоже нужны деньги. Бляди на городской телефон не звонят, предпочитают мобильный – плоский, маленький и безликий «Сименс». Выбирают для звонка моменты, когда я делаю деньги. И «деньги», как сговорившись, звонят – и тоже на мобильный – как правило, в те моменты, кода я развлекаюсь с одной из этих пустопорожних, хихикающих шлюшек, ища в их организмах хоть толику того тепла, которую, по идее, должна давать мужчине женская любовь.
А старый телефон – молчит… И никогда не прозвонится по нему та единственная, от звуков голоса которой, бывало, разом теряли силу законы гравитации… Я очень любил тогда опровергать старые законы, доказывать новые теоремы – для нее, чтобы она улыбнулась. И главная теорема, которую я, взбунтовавшийся кретин, наконец доказал – что не с ней одной Земля бывает невесомой… Почему именно она так и не простила мне этого доказательства? Ведь все, бывшие после нее – прощали, и довольно легко?
А может, и к лучшему… Она в разводе, живет с доктором каким-то, у них симбиоз: когда сердце прихватывает, доктор ее пользует на дому. А ведь у нее и раньше прихватывало частенько, вот только – не страшно. И лучшим средством от этого недуга были – мои руки, мои губы. Я бы и сейчас не сплошал, пожалуй, да вот телефон испортился, барахлит. Не узнать вовремя, не поспеть… так и не рисковать лучше. Пусть все останется, как есть.
И друзья, которые остались, звонят все реже и реже, да и то:
- Привет, старик, чертовски рад слышать, давно не виделись!
- Да, давно.
- Надо бы, черт возьми, встретиться, посидеть, потолковать о том, о сем!
- Да, надо бы. Давай в эти выходные?
- Ой, в эти… боюсь, вряд ли… понимаешь ли, старик…
Я – все понимаю. Раньше вы ничего не боялись – ни в будни, ни в праздники – теперь боитесь… аппарат ли так исказил ваши голоса? Суди вас Бог, не я. Я-то по-прежнему ничего не боюсь, да хуле толку в моем бесстрашии? Ну, тренькнет в кои веки осипший звонок, схватишь трубку цвета залежалого шоколада,