братцу ещё на зону, там наверное и придумали всю разводиловку. В общем, я должен был предоставить доказательства не позднее чем через две недели, иначе начинались всякие счётчики-хуётчики и прочие прелести.

На следующий день я проснулся в самом хуёвом состоянии в жизни. Набрал Эдика и стал его пидарасить и рассказывать способы извращений, которые его ждут. В конце своего монолога, я обмолвился, что отписываюсь от этого бреда и никаких ни доказательств, ни денег пусть они не ждут – и положил трубку. Через минуту мне перезвонили. Говорил не Эдик и не его долбанутый братец, а очень солидный и уверенный голос, представился Сергеем Дмитриевичем. Расклад он мне выложил ясно и доходчиво и пообещал, что если не буду соблюдать условия спора, то меня просто грохнут. Если принесу оговоренную сумму, то все будет пучком, если принесу видеокассету, то получу заслуженные деньги без хуйни, он ручается. Они были уверены, что я не смогу предоставить доказательств, видимо за это отвечал Эдик.

Я очень туго задумался. Достать столько бабла было трижды нереально. У меня бы больше было шансов стать президентом США. Сказать по чести я испугался сильно. Испугался за себя. Страх перемежался со злостью. О ней я не думал. Немного порассуждав я взял в руки видеокамеру. Другого выхода не было. Я решил снять видео отдать его и получив деньги съебацца куда подальше отсюда. На те деньги, это можно было сделать легко. Я расквитаюсь и с Эдиком и с его братцем, наверняка им выпишут счёт посильнее моего.

Дальше всё понеслось как во сне. Я буханул немножко и стал настраивать камеру. Поставил за стекло серванта и выбрал ракурс. Вся кровать была как на ладони. Я ещё поносился по комнате и, наконец, подошел к телефону. Она будто, что-то чувствовала не соглашалась, но в конце концов пообещала прийти вечером.

Я встретил её у калитки. Мы прошли в мою комнату и перекинулись парой дежурных фраз. Потом я подошел к ней и понял, что делаю это последний раз. Присутствие камеры меня слегка тормозило, она, конечно, это почувствовала. Но видимо списала это на алкоголь, который тоже был заметен. После первого поцелуя я снова провалился в космос. Я старался выжать из неё всё. «Последний раз. Неужели это последний раз?» крутилось в моей башке. В какой то момент я решил не отдавать эту кассету, а записать в другой раз. И только тогда расслабился. Стал любить её как прежде контролировать ритм и угадывая её желания. Когда я почувствовал, что конец близок я вышел из неё и встал, она села на колени передо мной и чуть закинув голову приоткрыла губы, изредка высовывая язык и облизывая моего агонизирующего бойца. Я со стоном кончил, изливая фонтан на её лицо.

После мы лежали и вяло целуясь, улыбались друг другу. Пока я курил, она гладила моё лицо, водила пальцем по бровям и нежно целовала в лоб, щёки, нос… А я думал о том, что сцена моего феерического финала, должно быть снята просто шикарно. И это возвращало меня к мыслям об этом ебаном споре, Эдике, его братце и Сергее Дмитриевиче. Настроение испортилось впизду и я наспех распрощавшись и сказав, что вот-вот должны приехать мои родители отправил её домой.

Просматривая кассету, я набухался в хлам. Алкоголь вреден - скажу тебе прямо, Тём. Проваливаясь на дно бутылки, я услышал телефонный звонок. Звонил Эдик.

- Костян, я видел как от тебя сейчас вышла твоя классуха…. Ты, что правда? Слушай, давай без горячки, решим вместе, вместе ведь замутили, давай вместе решать…
- Что очко играет, Эдик? Ты пидор, а я с пидорами не вожусь. Всё есть. Доказательства на руках, хоть сейчас приезжайте. Давай своего Сергея Дмитриевича…

После него перезвонил этот самый Сергей Дмитриевич. Я сказал, что есть всё. Через несколько минут пришел, какой то хмырь, заверил меня, что как только Сергей Дмитриевич посмотрит кассету, Эдиков брательник привезёт мне деньги. Я, пьяная обезьяна, отдал ему кассету. И уснул.

На следующий день с утра отец собрал нас с матерью, и мы поехали праздновать новый год к его друзьям на дачу под Новосибирск. Я славно пьянствовал, даже ебал в бане заебатую дочку не то какого-то вице-мэра, не то ещё какого политического деятеля местного масштаба. Гламурная была девочка. Трезвея я думал о том, как сейчас мучается Эдик, какой я гандон, что отдал кассету, думал о том, что меня ждут большие деньги… и совсем не думал о Дарье. Когда всё же мозг акцентировал моё внимание на ней и на её чувствах я распечатывал новую бутылку и тащил эту гламурную поблядушку в баню, забивая мысли её звонким смехом, а чувства её тугим телом.

Никогда я не въезжал в Каргат с таким хуёвым чувством. Словно предчувствовал, какой кошмар меня ждёт. Нашу машину провожали долгим взглядом все кого мы встречали, некоторые выходили из ворот. Мой батя принимал всё это на свой счет и пьяно говорил о безмерной любви народа к нему - народному избраннику. Я молился, чтобы это было так.

Я пулей пролетел в дом, с одной мыслю - быстрее закрыться в своей комнате, только искося заметил, что отец достал что-то из почтового ящика. Через, несколько минут я услышал крик матери, а отец, белый как простыня показался на пороге моей комнаты.

Потом я уже узнал, что случилось. На новый год по всему городу пошли копии кассеты. Это тут же стало местным хитом. Фотки с моим феерическим финалом, сделанные с записи, передавали из рук в руки и естественно они дошли до мужа Дарьи. Он не долго думал. Напившись до полусмерти он совершил то, от чего у меня до сих пор в глазах темнеет и тянет блевать. Потому что он сделал мне ответную запись и перед тем, как нырнуть в прорубь котлована засунул кассету в наш почтовый ящик.

Отец сам отводил глаза, но заставлял меня смотреть, как над моей Дашей, привязанной к стулу, орудовал этот упырь. С ножом, паяльником, молотком и прочими инструментами. Резал её на куски, которые кидал на пол, залитый кровью. Не могу рассказывать об этом…

Но самым страшным на этой кассете были не истязания и не кровь, а то, что невозможно было разглядеть если смотреть не вглядываясь. Когда я увидел это, я несколько минут был в шоке и не мог отвести взгляд, а потом потерял сознание – в темном углу неподвижно на протяжении всей трёхчасовой казни, белая как бумага сидела годовалая девочка. Это была Катя. Она не плакала, не шевелилась, а смотрела широко раскрытыми, такими же большими и красивыми как у мамы, глазами на то, как эту маму разрывают на куски. Когда этот орк орал громче или Дарья стонала сквозь кляп и извивалась в конвульсиях, когда ей выпиливали очередной кусок, она лишь крепче сжимала в руке резинового тигренка. Эта девочка увидела в свой годик с небольшим, такую жестокость и ненависть… испытала, такое нечеловеческое потрясение, какое большинству не известно на этой планете с рождения до смерти. Она ещё не видела любви и прелестей жизни, но уже знала о том какие мрази могут быть самые близкие ей люди.

Её увезли в реабилитационный центр в Новосибирск. По протекции моей матери. Потом её перевезли в детский дом в Барабинске. Меня отец увез в тот же день, от греха подальше