Удивительно: неужели нельзя придумать никакого средства, чтобы излечить эту болезнь или сделать ее разумной – может быть даже полезной?
Е.Замятин “Мы”

Исаак Антипович Парсонс, соблюдая меры величайшей предосторожности, выглянул из-за невысокого ограждении кровли дома.

Внизу гудел, переливаясь вечерними огнями, Московский проспект. Напротив, на здании райсовета мигало табло, поочередно высвечивая: “23.27” и “170С”. На улице еще сновали редкие запоздалые любители вечеров “Для тех, кому за 30” и неудачливые проститутки, не сумевшие найти кров и заработок на эту ночь. Исаак ждал, сам не зная чего, когда уедет милицейский газик, стоявший около Дома культуры имени Ильича.

Газик стоял. Сука.

Второй раз за этот день страдальца обогрела, приютила, укрыла родная ленинградская крыша. Это было единственное место в мире, где спокойно и безболезненно мог жить человек с хуем на лбу, к тому же преследовавшийся милицией.

Исаак уже два часа находился в тяжком раздумье, сутью которого был сложнейший вопрос всех времен, впервые четко сформулированный Чернышевским “Что делать, когда делать уже нечего?” Единственным возможным вариантом было проживание на крыше. Сейчас Парсонс думал, что делать, когда закончится лето, и что он будет есть, и будет ли он вообще когда-нибудь есть.

Такие мысли породили в его мозгу два пути: путь открытой борьбы и путь пассивного выживания. Надо заметить, к чести Парсонса, что он более склонялся ко второму пути, как не противоречащему Уголовному кодексу РСФСР. Сказывалась натура эконома, чуть было не попавшего в черные списки в 50-е годы и перепуганного этим на всю жизнь.

Парсонс думал: “Надо как-то связаться с женой, чтобы она нашла меня. Объясню ей все, покажу. Должна понять. А потом принесет теплую одежду, кипятильник; тут розетка где-то была, я видел, да и еду можно приносить, раз в неделю где-то, не слишком часто. Но как сообщить?”

Внезапно открылся еще один упрощенный путь, на котором Парсонс в силу своей боязливости не мог остановиться раньше. Сейчас, когда страдания переполнили чашу человеческого терпения, а конца им не было видно, Парсонс вяло подумал: “А стоит ли выебываться? Не все ли равно? Я ведь не смогу всю жизнь провести на крыше…”. “Тоже мне, нашли Карлсона!” - с внезапным ожесточением подумал он о тех, кто загнал его сюда.

И в самом деле, такие приключения мог пережить не каждый. Парсонс устал и физически, и морально. Рок выхватил скромного обывателя из узкой наезженной колеи его незамысловатой жизни и бросил в бешено крутящийся барабан событий.

Здесь следует заметить, что его жизнь была все-таки замысловатой, но об этом чуть позже. Во всяком случае сейчас Исаак ощущал явный дискомфорт.

Больше всего Исаака Антиповича угнетало даже не то, что в порошок стерты незыблемость, размеренность его жизни, в которой он довольствовался маленькими радостями, вроде покупки новых трусов, и от которой он ничего особенного и не требовал: просто работал себе и с удовольствием пользовался плодами своего труда. Парсонса угнетало абсолютное отсутствие перспективы своего нового положения.

Здесь, на теплой крыше, в тишине и на свежем воздухе, он впервые понял, что все пути обратно, в общество, или хотя бы в семью, для него закрыты. Весь день он провел в маниакальных попытках попасть домой. Он даже не задумывался над тем, что будет потом, если все-таки удалось бы добраться туда. Беднягой двигали животные инстинкты, разбуженные обстоятельствами.

Весь день в воспаленном мозгу билась одна мысль: лишь бы попасть домой, а там видно будет. Теперь он понял, что видно ничего не будет. Надежда, что жена “поймет...” была явно эфемерной. Разве сам он потерпел бы, если б она в один прекрасный день заявилась домой с подобным украшением на лбу. К тому же дети... Возникала масса проблем, жгучих и неразрешимых...

Жена у него не дура и мгновенно сдаст его или врачам, или милиции, а там - пиши пропало: лишат отцовства, ленинградской прописки и, если не посадят в тюрьму, то запихают в какой-нибудь НИИ для исследования феномена. Этот путь никуда не годился.

- А куда же тогда идти? - с грустной усмешкой подумал Парсонс. В который раз сегодня он заходил в тупик.

И вот открылся новый путь. Парсонс снова подумал: «А стоит ли выебываться? Может быть, туда, вниз и... все.»

Парсонс внезапно встал и, не скрываясь, в полный рост, медленно пошел к краю крыши. От того, что пришло быстрое разрешение всех проблем, ему стало вдруг невероятно легко и спокойно на душе.

- Да, пожалуй лучше так, - мужественно подумал вслух Исаак и, посмотрев на себя как бы со стороны, внушительно повторил, - Да. Так.

От звуков своего голоса пришла уверенность в действиях, перестала бить нервная дрожь. Внутри еще происходила борьба, но ноги уже несли Исаака к парапету над весело расцвеченным, Московским проспектом.

Он встал у края и посмотрел не таясь вниз. Милицейский газик уехал, людей не было, гасли одни за другим огни в окнах. Так гасли в последние часы огоньки надежды в душе Парсонса. И только неугомонные часы на здании райсовета неумолимо оповещали спящий город о том, что сейчас “23.54”и “170С”.

Обычно в это время Исаак снимал мягкие шлепанцы и мягкий халатик и с удовольствием погружался в белоснежную пучину одеял и подушек, с огромной гордостью оглядывая свое, приобретение - румынскую спальню за восемьсот рублей. Вконец умиротворенный зрелищем, он клал на ухо вторую, специально сшитую для него маленькую подушку и, сладко чмокая, засыпал.

От таких воспоминаний Парсонс даже забыл обо всем и громко чмокнул от удовольствия. И этот звук, так резко и необычно прозвучавший в ночной тишине в таком неподходящем месте, вернул его на землю и стал последней каплей, упавшей в переполненный сосуд страданий.

Осознав только сейчас во всей полноте, что он теперь лишен всего и навсегда, Парсонс горько заплакал и занес ногу над бездной. Его взгляд упал на женский сапог. Парсонс с сотвращением плюнул на него и подумал:

- Раздеться, что ли, а то будет каша сплошная - его даже передернуло от мысли, что этот сапог найдут у него где-нибудь в животе. - Да, надо снять пожалуй. Ебанусь-то я, пожалуй не слабо. Подходяще пизданусь нахуй. Исаак присел на парапет, стянул оба сапога, встал, с облегчением пошевелил пальцами ног, намаявшимися в узконосых колодках.Устало и равнодушно снял фирменный халат, шляпку. Стало прохладно. Парсонс зябко поежился, ему опять стало нестерпимо жалко себя и свою, кем-то сломанную, жизнь.

Он снял злополучные трусы, вяло вспомнил, что именно с них все и началось. Но все это было так бесконечно давно, что Парсонс не испытал ни злобы, ни обиды.

Будучи человеком философски грамотным, он знал, что первооснова всего лежит в совокупности социально-экономических факторов, определяющих его бытие, а следовательно, сознание. Парсонс был склонен приписывать все свои злоключения неумолимой судьбе, року. А с судьбой, как известно, не спорят, и Парсонс послушно опустил руки и подставил голову под ее карающий меч.

Итак, он был